Каким образом эта «деятельная забота» о чинах проявляла себя в повседневной жизни наших героев? Для ответа на этот вопрос попробуем мысленно перенестись в Петербург начала XIX столетия и ощутить себя в ситуации, живо описанной в письме сардинского посланника Жозефа де Местра, неожиданно обнаружившего, что в орбите российского чинопочитания оказался не только он сам, но и его собственный сын. Вероятно, взгляд на русский «феномен честолюбия» со стороны иностранного дипломата в чем-то несколько сродни нашему взгляду из другой эпохи. Аристократ из Пьемонта сообщал своему «конфиденту» в душевном волнении: «Здесь вокруг одни чины, и не существует никакого другого разделения людей; даже происхождение почти не существенно. Вся Империя состоит из шестнадцати классов (14-ти. — Л. И.); не входят в них лишь рабы. Посылать сюда сына полномочного посланника в качестве дворянина при посольстве, но без чина — это все равно, что велеть мне представить его ко двору одетым в ночную рубашку. <…> Со всеми курьерами писал я жене своей, чтобы она задержала нашего сына, но ежели он приедет сюда, я, конечно, сам одену его и выхлопочу ему чин. Я сделаю все пристойным образом, как подобает особе второго класса…» {6} На протяжении нескольких дней Ж. де Местр сообщал в письмах интересные подробности, связанные с зачислением сына на военную службу: «Гражданская служба представляет лишь неверный и отдаленный шанс, мне же надобно для него быстрое продвижение. Оставалось, следовательно, только военное поприще, а на оном особливое войско (гвардия). Меня весьма пугало правило, за строгим соблюдением коего следит сам Император и состоящее в том, что начинать полагается с унтер-офицера. 24-летний польский князь Любомирский, пожертвовавший 1 000 000 рублей на бедных, рассчитывал, по меньшей мере, получить за таковой дар сразу офицерский чин в гвардии. Но Император долго не соглашался; наконец, после того как была пущена в ход вся возможная протекция, он уступил, но при условии, что для формы князь послужит восемь дней в армейском полку. Сия милая шутка показывает вам, как здесь все устроено. Император не хочет, чтобы говорили, будто в его гвардию поступают сразу офицерами.
Я просил, смирившись, как вы понимаете, и с восемью, и с шестнадцатью днями. Через три или четыре дня я обедал у барона Будберга, который, отведя меня в сторону, сказал буквально следующие слова, которые навсегда сохранятся у меня в памяти: "Г-н граф, Император поручил мне передать вам, что он с превеликим удовольствием рад исполнить просьбу вашу. Он определяет вашего сына в свой первый гвардейский полк (кавалергарды) и сразу же дает ему чин корнета (соответствует поручику в армии)"» {7} .
Итак, молодой человек из «хорошей фамилии» благополучно вписался в универсальную систему российского счастья, что в конечном итоге привело его к участию в Отечественной войне 1812 года: обратной стороной медали скорого военного производства являлось то, что чины затем приходилось оправдывать на полях сражений. Впрочем, было бы не исторично видеть в «феномене честолюбия» лишь вульгарное стремление к личному успеху; продвижение по служебной лестнице — это еще и зримое выражение заслуг перед Отечеством, нашедших общественное признание. Среди русских офицеров эпохи 1812 года подавляющее большинство могло, подобно А. П. Ермолову, сказать о себе, что служба являлась для них «господствующей страстью». Основываясь на данных переписки военных деятелей александровского царствования, современный исследователь нарисовал, на наш взгляд, весьма схожий психологический портрет русского офицера «героической поры»: «Служба для них не только главное занятие. В ней — основной смысл их жизни. Она стержень, на котором эта жизнь держится. Она — возможность отдать тот долг, который каждый гражданин, по их мнению, обязан Отечеству, России. Служба имеет смысл, если приносит пользу. Стремление сделать карьеру обосновывается (или оправдывается?) именно возможностью принести больше пользы стране. <…> "Дай Бог мне быть тебя чиновнее, то есть полезнее России, ибо первое у меня ценится последним…"» — вот обычные их мысли {8} . Служение Отечеству, со времен Петра I, действительно, составляло основу государственной идеологии, абсолютный нравственный идеал для подданных, ближе всего к которому в ту эпоху находились, естественно, военные. В их понятии «оказаться полезным» означало получить Божье благословение. Приведем строки из «Журнала» Д. М. Волконского: «Вечеру, около 8 часов, пришли ко мне все полковые начальники Тульскаго ополчения и просили у меня позволения поднести мне шпагу от лица всего благородного общества, служащего в ополчении, я за честь их благодарил и принял с чувством признательности сей знак их благорасположения ко мне. Они, не довольствуясь сим, даже хотят писать к предводителю их тульскому, пригласить и тамошнее дворянство участвовать с ними и благодарить меня за командование. Таковая честь весьма для меня лестна, я приемлю сие Божиею милостию, ибо он преподал мне способы им быть полезну и ими любиму» {9} .
Конечно, между идеалом и повседневной жизненной практикой существовали неизбежные противоречия: во-первых, на военную службу нередко вступали, руководствуясь материальными соображениями; во-вторых, чины, как следует из того же письма Ж. де Местра, отнюдь не всегда являлись результатом усилий их обладателей. Шансы добиться признания своих заслуг у наследника богатой аристократической фамилии и мелкопоместного, а то и вовсе «безземельного» и «бездушного» дворянина были не равны. Однако эта возможность существовала, она не была пустой и бесплодной мечтой. В эпоху 1812 года на высших государственных должностях и командных постах в армии находились выходцы отнюдь не из самых богатых и близких ко двору фамилий. Достаточно привести в качестве наглядного примера «карьер» (это слово в те годы нередко употреблялось в мужском роде) всесильного графа А. А. Аракчеева, возвысившегося из безвестности и бедности, по образному выражению современника, «без всяких предварительных знамений». Не менее убедителен путь к славе главнокомандующего 2-й Западной армией князя П. И. Багратиона, хотя и происходившего из древнего рода грузинских царей, но вступившего на военное поприще «без связей и состояния». Неслучайно генерал А. Ф. Ланжерон восхищался этим чудом: «Я его видел в Петербурге, в 1790 году, в казачьей форме, мало известным и не принятым ни в одном доме. 19 лет спустя он командовал армиями!» {10} Наконец, в качестве доказательства служебного успеха, укажем на стремительный служебный взлет главнокомандующего 1-й Западной армией М. Б. Барклая де Толли — внука рижского бургомистра, завершившего «большую войну» в чине фельдмаршала и его начальника штаба генерала А. П. Ермолова, признававшего, что «его происхождение не имело в себе ничего особенного». Согласно статистике, среди офицеров, служивших в армии в 1812 году, на долю выходцев из титулованных аристократических семей приходилось не более 1,5 процента, в то время как 77 процентов офицеров не владели ни крепостными, ни какой-либо недвижимостью. Можно признать, что возможность кадрового продвижения не распространялась на крепостных, для остальных же сословий все зависело от «расторопности, отважности и счастья» (Суворов). Именно военная служба могла продвинуть «усердных и деятельных сынов Отечества» так высоко, как ни один гражданский чиновник не смел и помыслить. В русской армии 1812 года офицерские эполеты заслужили примерно 5 процентов солдатских детей, 1,4 процента — выходцев из духовенства, 0,5 процента — из купеческого сословия и, наконец, 0,8 процента — из крестьян. «В России считаешься знатным, когда достигнешь военного чина», — констатировала знаменитая французская писательница мадам де Сталь. Ее малоизвестный современник-россиянин полагал так: «Сын чести и порядка получит ему предназначенное в свое время» {11} . Следует признать, что положение «солдатских и крестьянских сыновей» в офицерской среде, куда они попадали с таким трудом, было довольно безрадостным. Обратимся к запискам И. Т. Родожицкого, который сам, кстати сказать, был сыном врача: «Поручик К., в начале российской кампании, служил в нашей роте фельдфебелем <…>, за усердие к службе он был произведен в поручики. Теперь, в первый раз в жизни, пришлось ему гостить в великолепных палатах, сидеть за большим столом, где болтают вовсе непонятным для него языком, кушать на фарфоре серебром… Такое положение было ему в тягость, и он сам чувствовал, что попал не в свою тарелку».