— Кто вы в социальном измерении?
— Я? Человек. Звучу гордо. В социальном измерении — писатель. Я, между прочим, председатель редакционного совета журнала «Медведь». У меня там трудовая книжка лежит.
— А как же бизнес по поглощению и прожевыванию?
— Вот я и поглотил журнал «Медведь». Мы с Игорьком 60% акций имеем. Хороший журнал?
— Ну… Лучше, чем был, но…
— Он что, хочет нас обидеть?
— Не, не хочет. СМИ в тяжелом положении, все понятно… Мы вообще чего книгу писать начали? Тебе ли не знать, как литературному критику, что современная литература переживает страшный трындец. Я покупаю новинки, внимательно читаю и вижу, что большая часть книжек такая — выпил, потрахался, проснулся — не помню, то ли пил, то ли трахался. Постмодернизм, телки, модные кабаки. И пару строк про говно — непонятно, почему и зачем оно так модно и популярно.
Еще одна линия — so called иронические детективы. И видно же, что человек пишет с усилием, думает: вот, линия бедная — так я сейчас еще парадоксальную линию впишу, чтобы поинтереснее получилось, чтобы вышло, что девушка не просто спит с одноклассником, с которым двадцать лет назад окончила школу, но еще и отравила его жену, трахнула его кобелька… Потом кто-то что-то спер, кого-то зарезали, кого-то переехали, потом обнаруживается двойник, потом сироты, разлученные тридцать лет назад, встречаются, один оказывается полковником милиции, кто-то влюбился, поменял квартиру ужас же. Вот у тебя я как раз остался по пьянке ночевать на даче, а там лежит Донцова — не знаю уж, кто ее у тебя читает…
— Ольга…
— А! Это вот девочка одиннадцати лет читает. Я прочитал полкнижки, совсем запутался и, увидев это, понял, что кто-то должен создавать качественную литературу. Я вот очень люблю Пелевина и уважаю этого парня за то, что он поднимает русскую литературу и здесь и на Западе. А вот последнюю книжку его начал читать с огромным интересом — четыре года ведь человек молчал, — ну да, есть забавные вещи, что-то про чекистов… Но сказать, что писатель дал нам какое-то новое видение мира, блеснул какими-то литературными открытиями, — нет. В целом — да, спасибо, хорошо. Садись, четыре…
— Да. А должен быть отличник, который сидит и пишет.
— И вы решили подхватить знамя из ослабевших рук Пелевина?
— Я, как большой теоретик литературы, решил, что нужно возродить самый старый литературный жанр — диалоги. Мы наговорили, снабдили комментариями, отредактировали — и вперед!
— Жанр таких кухонных посиделок хорош тем, что он очень легкий…
— И он усложняется и утяжеляется очень легко. Сахар по вкусу. Хочешь — добавь комментарии, и все. Я, как всякий интеллигентный человек, читаю на унитазе. И поэтому основное требование к книге — чтобы, на каком бы месте ее ни открыл, она сразу бы читалась.
— Вот Татьяна Толстая — она не только писатель, но и наша собутыльница… При всем уважении к ней как к писателю с огромными тиражами и изданиями на Западе, я должен сказать, что в диалоге за бутылкой она сильнее, чем в своих книгах. — Да.
— Вот и Алик подтверждает. Она мастер импровизации, это невозможно в книге сделать. У нее бешеный темперамент, который в буквах как-то тяжело передать, если пишешь какие-то политкорректные тексты. И в итоге мы — на верном пути. Если бы сегодня Лев Толстой начал творить, он вряд ли бы стал долго рассказывать историю про то, как дама гуляла с прапорщиком, а муж за б…дство выгнал ее из дома, не дал видеться с ребенком, и она попала под транспортное средство. Он бы сидел, бухал и говорил о великом.
— Ну ладно тебе, что ты на Толстого-то гонишь, а?
— Ну а что, нельзя? Внучатая праправнучка — или кто она ему — вот может, а он не смог бы? Русских писателей последних нескольких лет как раз и обвиняют справедливо в том, что они вместо того, чтобы писать великую литературу, постоянно сидят и бухают…
— Ну вот мы бухаем и одновременно делаем великую литературу. Все. Это теперь наш копирайт, мы его зафиксировали. У Платона нет копирайта, а у нас есть, этот жанр теперь наш. Сейчас появятся такие диалоги, скажут — все у Коха со Свинаренкой стырили.
— Уже не будут говорить «Стырили у Платона», народ-то мельчает, кто его читал…
— А нельзя из этого сделать сериал?
— Уже обсуждали.
— Пусть Парфенов делает, ага.
— Я обсуждал, как это делать… Надо именно эти две параллельные жизни снимать, потом где-то они должны встретиться… А, нет! Встретиться они могут только под самый конец, но эти параллельные жизни должны как-то оправдываться — почему это два таких разных человека живут параллельно? О! Я придумал, как их объединить в кино! Эти два персонажа должны спать с одной девушкой — один по четным дням, другой — по нечетным. Это чистый вымысел, ясное дело.
— А девушка — блондинка или брюнетка?
— Это мы решим. Хотя нет. Мы по определению не можем трахать одну девушку.
— Это почему?
— А потому что ты не изменяешь жене.
— Да, действительно. Он же не может трахать мою жену. Я же ему этого не позволю.
— Мы все женам не изменяем, только не хвастаемся. Но в фильме мы можем пойти на вымысел.
— А кто меня играть будет? Наймем какого-нибудь красавчика?
— Меня Машков будет играть. А что? Березовского сыграл? И меня сыграет. Нет, ни фига. Меня будет играть Андрей Васильев. Он играл, кстати, в «Идиоте» Охлобыстинском какого-то вахтера. А перед этим играл в театре в пьесе «Крик дельфина». А тебя будет Меньшиков играть…
— У него крики «Я разорен» не получатся. Я вот после дефолта сидел, и у меня был минус — 20 миллионов. Не рублей. Столько эмоций, ох. Какой Меньшиков такое сыграет? Причем я должен был таким серьезным людям, что я знал: «не отдать» — не канает, отдать придется все, до последней копейки.
— А где взял? Нашел? Отдал?
— Ну видишь же — жив. Но вот сыграть это невозможно. Только человек, который это пережил, это сыграет. Какой там Машков, какой Миронов…
— Это реальная проблема литературы о современной жизни: писать про плохое очень легко — только выгляни на улицу. Но уже надоело. А позитивные истории писать очень тяжело…
— Ну вот мы же со Свином пишем? Хотя книга довольно тяжелая — про русскую ментальность, историю, наследственность — тяжелую, про перспективу — довольно мрачную, про власть — хреновую… Но книжка-то при этом веселая, хорошая, позитивная!
— Если говорить о творческом методе, то мы, быть может, продолжаем делать того же Вени Ерофеева, где повествование совершенно вольное. Мы читали, конечно, книгу с комментариями, которые больше самого текста — и, кстати, может быть, тогда у Алика заложилась в подсознание идея книги диалогов с комментариями. Уж, наверное, не только Платон является нашим образцом, но и Ерофеев — вольное повествование, при котором человек не пытается казаться умнее, чем он есть. Кто-то должен делать хорошую литературу. Если бы рынок был завален хорошими книгами, мы бы и не пытались, сидели спокойно и бухали. А так… Это точно так же, как когда мне дали премию как лучшему репортеру. Я тогда подумал: «Боже, это в каком же состоянии находится русская журналистика, если лучший репортер — я?»… То же чувство у меня потом появилось с литературой: вот это считается у нас лучшими книгами? Этот вот жалкий Коэльо? Донцова эта бедная? При всем уважении к Пелевину, он — тоже не Бунин… Нет такой ситуации, когда одновременно творят люди масштаба Толстого и Достоевского.
Мне, кстати, не нравится, когда писатели говорят: вот, мы сидим, голодаем, литература развалилась, мы скоро сдохнем, но пишем, пишем свое гениальное. Нет, все не так. Писатель должен быть серьезной фигурой. Он должен печататься, зарабатывать, посылать всех на хрен и говорить: «Я так считаю». Сейчас мы поднимаем проект под рабочим названием «Дворянская литература». Вот Алик. Он пишет не для того, чтобы прославиться, не для того, чтобы заработать бабок — с этим у него и так все в порядке. Он пишет, чтобы писать.
— Как дворяне, которым было абсолютно все равно, будет ли их книга продаваться?
