— Мы б им сказали: ребята, если не хотите в расход, тогда заткнитесь и сидите в подворотне своей. А то с ними разговаривали, спрашивали их мнение…

— И еще так: «Вот сейчас каждый подписывает бумагу: я, такой-то, состоял в компартии, и потому подлец и негодяй, или дурак. Или продался. Прошу меня простить и буду платить алименты до конца жизни. И согласен ходить с клеймом на лбу». А кто-то б сказал: «Лучше расстреляйте». Ну вот, половину б расстреляли, а половина ходила бы с клеймом. Справедливо.

— Да. И избирательных прав их лишить.

— Это само собой. Кастрировать их или нет — это еще можно обсуждать, а что избирательных прав лишить — это точно.

— Кастрировать? Нельзя: у нас демографическая ситуация тяжелая.

— Вот видишь. Конечно, хотелось бы коммунистов поприжать. Но, с другой стороны, надо признать, что шустрых людей в стране мало. И многие из них пошли в партию, чтоб эту шустрость как-то пристроить к делу.

— Шустрость! Ха-ха-ха!

— А если этих, кто был в партии, отодвинуть в сторону и послать на второстепенную работу, то где б мы взяли людей на ответственные посты? Таких-то много, кто говорит: «Я ничего не умею, но зато я ничего не спиздил, я честный, я чудный», — но надо же как-то и горы сворачивать, а не просто сидеть со своей идейной девственностью… Так вообще бы все остановилось.

— А в августе был путч.

— Что, сразу? Как-то быстро мы до путча добрались.

— А что? Ельцина избрали, обмен денег провели — и сразу путч. Херак.

— А съезд депутатов? А начало переговоров в Ново-Огареве?

— Слушай, отвали, а? Это ж никого не интересует.

— Ты что, не помнишь ново-огаревского процесса?

— Да не было никакого процесса. Просто они сидели бухали… И на хуй Горбача посылали. Вот и весь процесс. Это, кстати, здесь недалеко, по пути на мою дачу, — где сейчас Путин живет.

— А, где кирпич висит.

— Да.

— А ты помнишь, что был референдум о судьбе СССР? И «за» было 112 миллионов человек? Из 146 миллионов голосовавших?

— Да помню.

— И что ты об этом скажешь?

— А чего тут говорить? Ну и х.. с ним.

— Ну как же. Люди сказали — СССР сохранить, а им ответили: «Очень хорошо, но мы его развалим. Пардон».

— Да, и его закрыли. В соответствии с решениями.

— Обанкротили. Умышленно.

— Ну ты же помнишь, какой Горбачев льстивый вопрос задал? «Согласны ли вы проживать в союзе равноправных и справедливых, где все поровну и все чудесно?» За такое все проголосуют! Я бы и сейчас проголосовал. Но к тому времени такого не было, ну и хера ли было спрашивать?

— А тебя не волнует, что была восстановлена немецкая республика на Алтае?

— Не-а. Никак.

— Так, какие еще события? А смерть Кагановича тебя тоже не ебет?

— Уж не ебет так не ебет. Ну перестань!

— А указ президента о департизации госучреждений?

— Чего?

— Департизация.

— Не, это все было ненастоящее.

— А что организацию Варшавского Договора распустили?

— А куда б они делись? Де-факто они сами распустились. Давай лучше про ГКЧП.

— Ну, ладно, давай. Это был как раз понедельник. Приезжает ко мне шофер, заходит на кухню, где я чай пью, и смотрит на меня большими глазами. Я говорю — ты чего приехал, сегодня ж у нас выходной? Номер газеты «Коммерсант», где я тогда работал, сдавали все выходные, надо ж и отдохнуть… Ну да, говорит, теперь вам только и остается что отдыхать — все же кончилось. Что ты, спрашивает, думаешь об этом обо всем? О чем? Ну что Горбача выгнали? Бля-я-ядь! Включаю ТВ, врубаюсь, и мы едем в редакцию. Только ночью оттуда вернулся! И шофер мне говорит: ты знаешь, я тебя везу — так это просто жест доброй воли…

— А так-то весь мир насилья мы разрушим?

— Типа. Трудовая у него в советском учреждении осталась, он недавно у нас работал — и его радовало, что он не лопухнулся с переменой строя. Сидим после в редакции, смотрим «Лебединое озеро».

— Это «Манфред» был! Симфоническая поэма!

— Да ну? Точно?

— Да. Чайковского. Точно знаю.

— А печаталась газета в типографии «Красная звезда». И оттуда сразу позвонили и сказали: «Знайте, вот таких, как вы, мы никогда больше печатать не будем. И сейчас накажем виновных, которые допустили преступное сотрудничество с вами за ваши грязные деньги». А кэш, кстати, стали из редакции развозить по квартирам надежных людей. Готовились же к обыскам, к конфискации, арестам и как-то пытались наладить систему выпуска газеты в подполье. И в такой обстановке, значит, редколлегия начинается. Яковлев объявляет, что решил работать в подполье.

— Не одни бабки у него в голове были, а?

— Ну да, тогда, в путч, продать газету олигарху вряд ли бы удалось. И вот он говорит: «Предупреждаю, что все это может херово кончиться. Понимаю, что не все готовы к таким рискам. Давайте сейчас мы выйдем из кабинета, и кто хочет, пусть валит, мы его поймем. А кто вернется в этот кабинет, — на тех я буду рассчитывать». И вот люди собрались через пять минут, с любопытством оглядываются вокруг — интересно же, кто свалил! И недосчитались мы одного человека. Не будем называть его имени, достаточно в журналистских кругах известного. Скажу только, что 22 августа он как ни в чем не бывало вышел на работу. Я его, конечно, призвал к ответу. Он без тени смущения дал мне объяснение: «Я — неоконсерватор. Потому что еврей. Есть среди нас диссиденты, конечно, но настоящий ответственный советский еврей заинтересован в сохранении СССР. Потому что если Союз развалится, то русских погонят из бывших республик. Они, голые и босые, побегут в Москву. И, увидев там сытых и довольных евреев, кого же, спрашивается, они начнут бить? Это кому-то надо? Никому. Вот потому я и поддержал ГКЧП. Там я сделал все, что мог, а теперь, когда победила ваша гребаная демократия, вот вернулся к вам. А куда ж мне теперь еще идти…»

Ну и начинаем мы придумывать — что писать, где печатать. И как раз тогда Яковлев учредил «Общую газету», куда взял своего папашу с «Московскими новостями», «Комсомолку» и еще кого-то, всего одиннадцать газет. Слушали мы, как сейчас помню, «Эхо Москвы» — оно тогда, кажется, в первый раз так засветилось. Прямые репортажи вело из Белого дома, с баррикад… Этакое русское CNN без картинки. Картинку же я по наводке «Эха» ездил смотреть на место. Они как объявят, что вот через полчаса будет ракетный обстрел Белого дома, — так я туда с кислой рожей еду: вот твари, с ракетами-то, а деваться некуда — я ж репортер, вызвался освещать событие… Фактуру же надо собрать, как бомбили… Но и желание приобщиться к историческому событию — тоже, признаюсь, было. А ездил я туда на шофере, который таки остался при мне. И только говорил: «Смотри же, никому про это, я тут инкогнито».

— Он каждый раз обосновывал свою смелость! А можно было ее не обосновывать. Смелость и смелость.

— Ну да. И вот хожу я под Белым домом, время от времени, что твой Альенде, поглядывая в небо — не валится ли мне на голову родная русская ракета. А они, ракеты, все не летели и не летели. Ну и идешь с народом беседовать. Самое интересное было допрашивать военных. Там же понаехало танков, «БТРов», и на антеннах у них триколоры, братание народа с войсками… «Вы зачем приехали? — Нам приказали занять позиции, вот мы и заняли. — А триколоры зачем у вас? — А тряпки болтаются какие-то, они нам не мешают. — А восставший народ вам несет еду, питье и жвачку, это как? — Пусть несет, устав не запрещает питаться. — А девушки, демократически настроенные, лезут в „БТР“, чтоб дать военнослужащим? — Ну пусть дадут, а что? Политика тут ни при чем. — А если вам дадут приказ стрелять в народ, то что? — А мы, вообще говоря, люди военные, и выполнять приказы — это как раз наше. Вот какой был приказ, такой выполнили. Будет другой — и его выполним». И вот я написал заметку про то, что армия пришла к Белому дому не с целью заниматься политикой, но чтоб выполнять приказы.

— И очень хорошо, что у нас такая армия.

— Вот. Армия не перешла на сторону восставшего народа. Такую заметку я написал для подпольной газеты. И это был, конечно, курьез: этот текст с удовольствием напечатали бы и гэкачэписты в своей легальной прессе! А я — в подполье зачем-то написал заметку, невыгодную демократам. Смешно, правда?