Получил профессор Плетнев два года условно. Верховный суд оставил приговор без изменения. Рассказывали, что Брауде еще долго ходила по судам и кричала, что они потакают насильникам и садистам. Потом и она умолкла. Плетнев же вскоре был привлечен в качестве обвиняемого по делу «антисоветского, правотроцкистского блока» вместе с Бухариным и Ягодой. Профессор признавал себя виновным и каялся в несовершенных преступлениях, как и другие обвиняемые. На этом его биография и закончилась. Его, как не принимавшего непосредственно активного участия в умерщвлении тов. В. В. Куйбышева и А. М. Горького, но содействовавшего этому преступлению, суд приговорил к тюремному заключению сроком на двадцать пять лет. Из тюрьмы он не вернулся.
Как жестоко и несправедливо обошлась судьба с этим человеком! Некоторые из «бывших», наблюдая такую жизнь и не видя никаких перспектив, вынашивали планы побега из «первого в мире государства рабочих и крестьян». Так было с Марией Георгиевной Багратион-Мухранской, представительницей известного рода. Родилась она в 1910 году в Тбилиси. После революции эмигрировала с родителями и жила в Париже. Там она закончила парижский филиал нью-йоркской школы изящных и прикладных искусств. В 1936 году из самых благих побуждений приехала в Москву. Жила в квартире 1 дома 6 по Щетининскому переулку (это около Большой Ордынки), работала, кажется, в какой-то редакции, связанной с искусством. Жить ей было несладко. Она поняла, что жить в России, в таком суровом политическом климате, она не может. Хотела вернуться в Париж — не пустили. Тогда она стала вынашивать план побега. Из всех вариантов самым доступным показался ей морской: на лодке через Балтийское море в Швецию. Было это уже в 1949 году. Тот, с кем она поделилась мыслью о побеге, сообщил куда следует, и отбыла Мария Георгиевна не на лодке, а в товарном вагоне, и не в Швецию, а то ли в Потьму, то ли в Караганду, а может быть, еще куда, но только не на Запад.
Заносило в СССР людей не только из Парижа, Берлина и других европейских столиц. В 1931 году занесла к нам нелегкая Генриха Иосифовича Глезера. Когда-то, до двадцати семи лет, он жил в Польше, а в 1902 году муза дальних странствий позвала его в Африку. Стал Генрих Иосифович уже не польским, а африканским евреем. Завел на земле туарегов торговлишку, скопил капитал, купил два дома, женился на Еве Абрамовне Инфельд, бывшей жене врангелевского офицера, которая делала и продавала куклы, завел двух сыновей и, казалось, обрел достойное место под жарким африканским солнцем. Но тут, как на грех, слухи о «советском Израиле» позвали Генриха Иосифовича в дорогу, в первую в мире страну социализма. Он продал свои дома, набил чемоданы нужными и ненужными вещами и вместе с женой отплыл на пароходе в Россию. Его сыновья не захотели бросать Африку и остались. Тогда Африка была еще колониальной, и в ней можно было жить. Оказавшись в Москве, Глезер положил свои капиталы в Госбанк и стал жить на проценты. Осмотревшись, он убедился в том, что евреев здесь действительно много, но все они какие-то не такие, да и жизнь какая-то странная: все как бы повернуто одной стороной, фотографируется как-то боком, что ли, в общем, неестественно. И все чего-то боятся. Генрих Иосифович долго думал и решил, что все безобразия в стране происходят из-за того, что правит в ней не еврей Троцкий, а грузин Сталин. Своими мыслями он делился с друзьями. Он был уверен: свои евреи его не подведут, не донесут на него. Но Генрих Иосифович на этот раз ошибся и, видимо, в последний раз. НКВД стало известно о том, что он ругает жизнь в СССР, восхваляет жизнь в капиталистических странах, проклинает вождей партии и членов правительства, а недавно вообще сорвал со стены портрет Сталина и шмякнул его об пол. Наконец Глезера арестовали, и Московский городской суд (председательствующий Иванов) дал ему пять лет лишения свободы, а чтобы Рва Абрамовна без него одна в Москве не скучала, дал три года и ей.
Встречались «бывшие», которые не надеялись ни на перемены в СССР, ни на побег за границу, но почитали своим долгом привлечь внимание «заграницы» к своей несчастной жизни и раскрыть ей глаза на жизнь в СССР. Такие обращались в иностранные посольства.
В августе 1926 года Николай Алексеевич Ильинский написал письмо в британскую миссию. Он называл советское правительство «бандой политических разбойников и убийц» и просил предоставить ему британское подданство. Он даже обещал информировать миссию о положении дел в СССР. Сам он нигде не работал и мог информировать разве что о положении на бирже труда или о ценах в магазинах. Англичане его порыв не оценили. Зато он был отмечен органами ГПУ, посадившими его на три года в концлагерь.
Иван Андреевич Ширяев, счетовод акционерного общества «Международная книга», в 1929 году получил тот же срок за посещение иностранных посольств, где сообщал о том, что в советской России власть находится в руках евреев. Иностранные посольства эта информация не заинтересовала.
А вот Дора Ивановна Костанда в концлагерь не попала. В июле 1936 года ее выслали в Казахстан как социально опасный элемент. Вина ее состояла в том, что она посещала посольства Германии и Италии и просила оказать ей содействие в выезде из СССР. Позднее, в 1941 году, она получила пять лет исправительнотрудовых лагерей за то, что писала из Казахстана в высокие инстанции о произволе НКВД. Вышеуказанный комиссариат ей за ее писания этот произвол и учинил.
Наблюдались среди «бывших» и такие, кто не спорил о божественном предназначении России, о ее крестном пути, великой исторической миссии, кто не порывался бежать за границу и не служил в ГПУ. Они просто опустились.
Сын бывшего владельца пассажа, находившегося на углу Кузнецкого Моста и Неглинной (около ЦУМа), Солодовников, стоя у входа в бывший магазин своего родителя в ряду торговок бюстгальтерами, чулками и прочими причиндалами, монотонно повторял: «Духи на вес… Шипр-Коти… Духи на граммы…»
Родственница бывшего председателя Совета министров России Горемыкина по имени Клавдия занималась проституцией и продажей кокаина. В 1927 году она была за это арестована.
Дочь царского военного министра Сухомлинова, обвиненного современниками в измене отечеству, стала постоянной обитательницей Ермаковской ночлежки. «Известия» от 14 июня 1923 года писали о ней: «Сегодня местная знаменитость — мадемуазель Сухомлинова, дочь бывшего министра… вконец опустившаяся. Ходит в рубище, морфинистка».
Уличным сумасшедшим стал один из потомков князей Шаховских. Время от времени его помещали в сумасшедший дом. Остальное время он бродил по улицам оборванный и грязный и просил «Христа ради».
Графиня Надежда Михайловна де Гурно, дочь петербургского врача, незадолго до революции бросила институт, вышла замуж за студента Роттермунда, бросила и его. Вышла за другого, но тот умер. Тогда она покинула Северную столицу и переехала в Москву. Шел 1918 год. Она пропадала в «Кафе поэтов». Читала там свои стихи, воспевая всепобеждающую красоту женского тела: «Я женщина и нагота моя всесильна / Вам говорит о страсти неземной. Я женщина, я властна и капризна / С холодной и преступною душой». На квартире, где жила, собирала богему. Посещали ее и дельцы черной биржи: Персиц, Носов и др. Они выставляли угощение, а Надежда Михайловна — девочек. Так и стала ее квартира притоном разврата. Не отставала от своих девиц и сама графиня, страстная была женщина. Судебные психиатры, которые обследовали ее, отметили в заключении, что «натура она неуравновешенная, с пониженным чувством стыда, наркоманка и в половом отношении извращенная натура». Простим ей эти слабости, тем более что и суд ее не осудил, а по рекомендации психиатров в декабре 1927 года направил «на полтора года на принудительное лечение» в психиатрическую больницу.
Некоторые «бывшие» торговали «николаевскими» деньгами. Еще в начале двадцатых годов тысяча «николаевских» рублей на черном рынке стоила двадцать четыре тысячи советских. За такую «торговлю» бывший совладелец табачной фабрики Василий Николаевич Бастанжогло в свое время поплатился жизнью, его расстреляли по постановлению ВЧК. Его сотоварищи по делу получили по десять-пятнадцать лет. Их тогда называли «прожигателями тыла», а имущества у них конфисковали на 10 миллионов рублей.
