«Я свободен, словно птица в небесах;

Я свободен: я забыл, что значит страх;

Я свободен – с диким ветром наравне;

Я свободен наяву, а не во сне!» -

только из груди его вырывался еле различимый шепот, а не мощный, как бы ему хотелось, вокал рок-звезды.

«Не певец, и не актер, и не пассажир – или действительно пассажир в какую-то бездну? В бездну. Люцера. Кто такая Люцера, и почему я о ней вспомнил? Красивая, как Вероника… Мы вместе ехали в автобусе, только это было давным-давно, в совсем другой жизни. Или это и есть Вероника? Где мой телефон? Мне нужно срочно позвонить!»

- Эй, пипл, есть тут кто-нибудь, - силился он крикнуть во что есть силы, но пересохшее горло не выдавало ничего громче хрипящих звуков, с болью вырывавшихся из его груди.

Глеб обмяк, и по его щеке покатилась слеза. «Сдохну здесь, как собака – ни имени, ни роду… и мама не узнает… А где моя мама?»

- Ма-ма!!!

Но никто не вошел в плотно закрытую дверь, и не увидел он тени в стеклянном глазке, мерцающем посредине широкого белого полотна. Он снова тихо запел:

- «Надо мною – тишина; небо, полное огня; свет проходит сквозь меня, и я свободен вновь. Я свободен от любви, от вражды и от молвы, от предсказанной судьбы и от земных оков, от зла и от добра... В моей душе нет больше места для тебя!»

Его сознание постепенно заволокла пелена дремоты. Но на этот раз она не была тяжелой и утомляющей, как все прежние. Впервые за многие месяцы ему приснился сон. Сон из далекого детства.

Он сидел в песочнице, скрупулёзно выводя на воздвигнутой им пирамиде крохотные отверстия. Он знал, что это окна. Домик получался почти такой же, как и тот, в котором он жил с родителями. Мелкие песчинки постоянно скатывались с крыши его дома, и они были похожи на дождик. Они скатывались и образовывали возле его строения небольшие кучки, которые олицетворяли для него железные короба возле их дома, куда его родители выбрасывали мусор. Ему постоянно хотелось заглянуть в эти короба и удостовериться, что там нет ничего нужного и необходимого для его домика, но мама очень сердилась, когда он подходил поближе к ним, думая, что она не замечает его шпионской вылазки. Она почему-то всегда и всё замечала: где он и что делает, и даже знала, о чем он думает и про что мечтает. Но она никогда не замечала этого странного мужчину с козлиной бородой, маячившего за её плечом время от времени и предлагающего ему сладости – сахарные мучные рогалики в виде цифры «6». Но он никогда ничего не предлагал просто так: за каждую сладость маленький Глеб должен был совершить что-то, к чему он и сам стремился всей своей детской душой, но чего не позволяли ему делать родители, потому что это было плохо: ему не разрешали незаметно взять у друга Петьки его машинку, чтобы поиграть – нужно обязательно спросить, а Петька был жадина, и не даст ему тогда; нельзя было поднять кота за хвост и посмотреть, как тот станет беспомощно барахтаться в воздухе; нельзя было копаться в мусорке, а там могло быть много полезных для него вещей. Нельзя это, нельзя то, но если хочешь рогалик – нужно было преодолевать страх перед наказанием и упрямо нарушать запреты родителей.

Потом Глеб увидел себя уже в юности: мужчина с козлиной бородкой и пронзительным взглядом протягивал ему маленькие белые таблетки и шептал в левое ухо: тебе станет хорошо, ты познакомишься с красивой девушкой, которая – кто знает? – может, станет твоей судьбой. И Глеб проглотил одну таблетку, а потом другую, и встретил Люцеру, такую прекрасную и такую недоступную. Стала ли она его судьбой? Он не мог ответить во сне на этот вопрос, но Хозяином для неё всегда оставался мужчина с козлиной бородой, а не он, Глеб.

Так стоило ли того его искушение?

Глеб продолжал плыть по волнам своей жизни, измеряя глубину своих соблазнов и сопоставляя их с той ценой, которую ему пришлось за них заплатить. «Я свободен?» - спрашивал он себя и не находил ответа.

22

Перед Прокопенко сидела пожилая женщина с тронутым морщинами лицом и седыми волосами, выбивавшимися из-под платка, повязанного на старческий манер. Было бы удивительно, однако, если б современные старушки носили банданы, подумал он, не сомневаясь при этом, что, если Бог даст, то еще застанет это зрелище на своём веку. Любовь Ильинична уже дожидалась его в коридоре в компании с одним из оперативников, когда он вернулся из «Парадайза».

- Неужели отыскали? – спросил он после приветствий.

- Ну вы же не сомневались, Игорь Анатольевич.

- Нет, конечно, но чтобы так скоро!

- Мы прошерстили все бани и сауны под гребенку в районе того сквера. Администраторы – кто в одну смену, кто в другую тогда дежурил, и вот с Любовью Ильиничной повезло.

Она теребила в руке скомканный платочек, то и дело прикладывая его к слезящимся глазам.

- Так вот, - рассказывала она, - тогда холодно еще было, помню, дверь ветром постоянно задувало, так что мне приходилось вставать и притворять её, чтоб не распахивало. Совсем закрыть нельзя, хозяйка ругается, говорит, клиентов не услышишь. А мне, вот представь: по семь ступенек вверх да вниз, пока пройдешь, так и дыхания уже нету.

- Да, представляю, вам сколько лет-то?

- Шестьдесят семь. Но я еще не старая! Вон Кузьмичу с соседнего подъезда на прошлой неделе восемьдесят два стукнуло, так он, паразит, еще бабкам под юбки заглядывает, бес старый.

- Дай Бог вам такой же прыти в восемьдесят два, Любовь Ильинична! И что дальше-то?

- Вот я и говорю: только успела затворить, на две ступеньки спустилась, а-н её опять… Обернулась, а там эти двое и стоят: один с бородой, чумазый весь – ну беспризорный, сразу видно, а второй такой молодой, худющий, в темных очках. Я еще подумала: больной, что ль.

- Но тот, с бородой – точно он на фотографии? – следователь придвинул к ней последний снимок Березина, полученный ими из колонии и хранящийся в деле.

- Да он, точно, он же потом побритый вышел, чистенький весь и в новой одежке, только с волосами на голове, а ни как на этом твоем снимке. Седой уже, поди.

- Хорошо, Любовь Ильинична. Вот они зашли. А почему вы их запомнили, столько времени-то прошло?

- Да потому и запомнила, что парочка-то необычная: один старый бомж, второй молодой шалопай, а потом еще и девка расфуфыренная заявилась.

Прокопенко переглянулся с оперативником. Вот оно, недостающее звено.

- Так-так, Любовь Ильинична, и что..?

- К нам обычно или сразу парами приходят, ну… или названивать начинают… подружек своих ищут, будто сразу не знали, зачем приехали – чай, в наше время помыться и дома можно… А эти сразу и говорят с порога: мать, мол, помыться нужно, да поговорить посидеть. Ну, я им, конечно, проходите, всё готово, пар хороший, венички… Взяли они у меня стаканы, да и заперлись там.

- А на какое время?

- На два часа, сразу молодой этот и оплатил.

- В котором часу это было?

- Около четырех, наверно, или пяти – не помню сейчас, а врать не буду. Но не шесть – это точно, потому что в шесть хозяйка за выручкой заезжает, а они и ушли-то до её приезда.

- Понятно, Любовь Ильинична, продолжайте, пожалуйста. Может, чайку вам налить?

- Да нет, спасибо, обпилась уже сегодня. Про что это я? А, ну и заперлись они в бане, а через некоторое время заходит эта краля… но не проститутка – это точно, я на них уже нагляделась. Эта была приличная, но не понравилась она мне. Взгляд такой – как у цыганки, и говорит медленно, будто жвачку жует, не понравилась она мне совсем.

Пока она говорила, Прокопенко набрал номер телефона туристического агентства «Парадайз» и попросил Светлану Домину.

- Извините, Любовь Ильинична, одну секундочку, - сказал он, прикрыв трубку ладонью. – Светлана? Добрый вечер, еще раз, это Прокопенко. У меня к вам такая просьба: вы не могли бы нам по факсу переслать какие-нибудь фотографии вашего друга и Камовой? Есть? Очень вам признателен, Светлана, спасибо, вот номер факса…