«…Узнав, что Арайс организовал какую-то боевую группу – был об этом наслышан – отправился туда, чтобы в неё записаться. Там в коридоре встретил старого знакомого, студента теологического факультета из студенческой корпорации “Талавия” и спросил у него, что надо делать? Какие обязанности? В ответ тот, прижав кончик носа, чтобы он приобрёл характерный горбатый профиль, разъяснил: “Триста за ночь”. После такого объяснения я развернулся и немедленно ушел прочь, чтобы никогда туда не возвращаться!» – рассказывал в конце восьмидесятых годов американскому историку латышского происхождения А. Эзергайлису некий Я. Гулбитис, один из «национально думающих латышей», откликнувшийся в то время на известный призыв газеты «Тевия». Ему, однако, не хватило «национального мышления», видимо, перевесили «общечеловеческие ценности». Но таким образом думали далеко не все, и к концу июля 1941 года в отряде Арайса насчитывалось уже около сотни карателей. Самое удивительное и невероятное заключается в том, что в основном это были студенты университета и ученики старших классов рижских школ, некоторым из них едва исполнилось пятнадцать лет… Пришли, конечно, и офицеры бывшей латвийской армии, полицейские и айзсарги.
Деятельность команды Арайса, как уже отмечалось, началась с поджога хоральной синагоги, вместе с которой сгорело около пятисот евреев. Следующим делом гвардии «национально думающих латышей» стали так называемые «ночные акции».
На совещании с руководителями эйнзацгрупп шеф СД Гейдрих приказал им, в числе других обязанностей, организовывать еврейские погромы с широким привлечением местного населения. В Риге у бригадефюрера Шталеккера с этим ничего не вышло. Тогда он предложил другую штуку. С наступлением очередной душной летней ночи вооруженные молодцы из отряда Арайса небольшими группками – втроем или вчетвером – отправлялись в путь по омертвевшему, медленно приходящему в себя после изнурительного дневного зноя городу. Они искали еврейские квартиры. И могли вытворять там все, что им заблагорассудится. А как, спросит непонятливый читатель, они могли вычислить именно еврейские квартиры? А просто, ответим. Они ходили или к своим знакомым, или к очень богатым, известным в городе людям. Да и просто спросить у любого дворника – он с готовностью укажет на всех евреев в его доме. Какое это, позвольте сказать, было блаженство! Еще вчера этот поганый жид, пользуясь своим профессорским званием, упрекал тебя в невежестве и прогонял с занятий, а сегодня… Сегодня он стоит в своей прихожей, придерживая халат дрожащей рукой. А ты ему прямо с порога с размаху кулаком в лицо, а потом ногой в пах… Где-то за ним, упавшим, истерически голосит его полураздетая, морщинистая, как старая курица, жена. А ты ей громко кричишь, чувствуя, как тебя всего наполняет пьянящая острая радость освобождения от всего человеческого: «Заткнись, сука!» И вы всей вашей компанией вваливаетесь в дом…
А вот здесь живет она, эта гордячка. Как у тебя спирало дыхание, когда ты слышал ее шаги по лестнице! Казалось, что её бойкие, легкие каблучки бьют прямо по твоему сердцу. Какая она красивая – тоненькая, чистенькая, со сверкающими глазами! Бабка твоя тебе как-то рассказывала, что есть алмазы черного цвета, и будто бы у их барона был один такой. Наверное, эти алмазы точь-в-точь как ее глаза. Густые черные волосы уложены в аккуратненькую прическу, а в розовых тонких пальчиках вечная папка с надписью «Музик». Музик, музик, музи-и-и-к… С каким искренним презрением отвергала она все твои жалкие попытки обратить на себя внимание. Как ты ее ненавидел и шептал, задыхаясь: «Сука, сука, вот же сука…» А потом долго смотрел на себя в зеркало и видел все то же унылое и прыщавое лицо.
И вот пришло твое время. Ты громко, уверенно, одним словом, по-хозяйски, стучишь кулаком в их дверь. Стук разносится по всему дому. Вот и соседи проснулись, зашебуршились, дерьмо, в своей прихожей, пялятся, наверное, в глазок. Ну-ка попробуйте, высуньтесь, вякните что-нибудь! Ну, давайте же! И не высунутся, и не закричат. Потому что знают, что пришел твой час, что у тебя сила. А эти всё не открывают, хотя наверняка проснулись. Видать, барахло прячут. А тебе пока не барахло их нужно, тебе ее, голубочку, подавай. А уж ее не спрячешь. Некуда. Некуда ей от тебя прятаться, настало твое время. «Открывайте, жидовские морды, или будем стрелять в дверь! Ну!»
Вот и открыли. Ты сразу же туда – в недра квартиры, в комнаты. Звериным нюхом прямо чуешь – там она, там. А за твоей спиной товарищи твои с папашей ее разбираться начали. И вот… она. Бледная вся, страшно ей, но тщится виду не показать, гордость свою жидовскую уронить боится, хотя прекрасно слышит, как ребята ее папашу, культурного инженера Гуревича, в прихожей ногами обрабатывают, и как мамаша ее визжит истерически. А она, красоточка, стоит не шелохнувшись, и на тебя смотрит, как на грязь под ногами, в точности, как тогда, когда ты к ней клинья подбивать пытался. Ну, ничего, ничего, сегодня ты здесь хозяин, и потому изо всех своих сил ты бьешь ее по лицу. Но она, пошатнувшись, все же остаётся стоять на ногах. Лишь из носа течет ко рту узенькая струйка темной, почти черной, лаковой какой-то крови. А ты бьешь ее еще и еще, голова ее мотается под твоими руками, как мяч. Потом ты наискось, одним движением, рвешь на ней кофточку, и когда глазам твоим открывается нежное девичье тело, ты ощущаешь, как внизу твоего живота нарастает теплая сладкая тяжесть. И тогда ты хватаешь ее за волосы, роскошные, тяжелые, густые еврейские волосы и валишь на пол, не сняв с себя даже карабина… Потом ее долго насилуют твои друзья, притомившиеся избивать ее родителей.
А в этой роскошной квартире живет хозяин соседнего бакалейного магазина. Ты помнишь, как мать с привычной завистью шепталась с соседкой, что у этого Бирмана «денег куры не клюют» и каждый день на столах пирожные и еще какие-то заморские фрукты, а мы вот, латыши, на своей земле прозябаем, хуже всякой голытьбы, через их жидовские каверзы…
Сегодняшней ночью, второй час подряд, изрядно устав, ты бьешь и бьешь старого Бирмана головой о стену. Уже весь угол возле шкафа его кровью залит и сам ты бирмановской кровью перемазан, а он, старая гнида, молчит и не говорит, где деньги спрятал. А тебе нужны его деньги да ценности. Каким был ты бедным и завистливым, таким и остался, да еще новая русская власть брата старшего в Сибирь увезла, а за что? Ну, служил он в политуправлении надзирателем, да ведь кабы знать, что русские придут и его подопечные арестанты наверх поднимутся, так, может, он бы к ним и пристроился. А вот Бирмана, морду жидовскую, в Сибирь страшную не вывезли.
Он уже и говорить не может, хрипит только, но где деньги, не показывает. Лицо все в кровище, черное, и вроде один глаз ты ему сапогом еще в самом начале высадил. Но глаза ему уже не понадобятся при таком-то раскладе. А из другой комнаты паленым тянет, там ребята в старуху бирмановскую зажигалкой и сигаретками тычут. Но та тоже молчит, лишь бормочет что-то себе под нос, только больше еще парней злит. А ночь теплая, нежная, у открытого окна липа ветками шуршит и снизу из палисадника цветами пахнет одуряюще…
«Выписка из протокола допроса Лавиньша Миервалда Андреевича.
Действующая армия.18.01.1945.
– Что вы делали после распределения по группам?
– Вскоре Краузе сказал всем построиться в шеренгу. К этому времени во двор уже собралось человек сто. После построения Краузе сказал, чтобы желающие войти в группу расстреливающих подняли руку. Таких нашлось 3 или 4 человека. Тогда Краузе сам назначил 20 человек. Остальных распределили ещё на две группы – группу сопровождающих и группу охраняющих на месте расстрела. Я попал в группу сопровождающих, которая состояла примерно из 20 человек. Мы были распределены по машинам, причем на каждую машину по 6 человек. Тут же мы получили оружие различных марок, в частности, я получил винтовку русского образца.
Сюда же подошли 2 или 3 автомашины-автобуса, на которых уехали группы расстреливающих и охраняющих. Через некоторое время машины возвратились и мы сели в них по 6 человек, причем в группе, в которую вошел я, старшим был Тобиас. На этих автобусах, которых было, кажется, три, мы поехали в Рижскую центральную тюрьму. В эти автобусы погрузили по 30–40 человек – евреев-мужчин, мы сели, как их охрана, по 6 человек на машину, причем три сидело спереди, три – сзади. Арестованным объяснили, что везём их на работу. После погрузки мы везли их в Бикерниекский лес, что в 3–4 километрах от воздушного моста. Там в лесу, по левую сторону от шоссе, когда ехать от Риги, около тригонометрической вышки мы выгружали заключенных евреев и передавали их группе охраняющих, а сами возвращались в тюрьму за новой партией. Так, в первую ночь мы сделали 3–4 рейса и перевезли примерно 400–500 человек. Привезенных нами заключённых группа охраняющих партиями по 10 человек водили к ранее заготовленным ямам и расстреливали. После последнего рейса я подошел к месту расстрела и наблюдал за этим зрелищем. Ямы были примерно 8—10 метров длины, 3–4 метра ширины; количества их не помню. Расстреливаемых евреев партиями по 10 человек ставили спиной к яме по одну сторону и группа расстреливающих в 20 человек стояла в 8—10 метрах от них по другую сторону ямы. Расстрел производился по командам: “заряжай!”, “внимание!” и “огонь!”. При расстрелах, которые происходили обычно, когда начинало светать, присутствовал всегда кто-либо из немецких высших чинов, фамилии их никого не знаю.
