— Это — против кого же? — спросила Линка.

— Против общих наших врагов, которые…

— Клаша! — еще громче крикнула Линка, опять перебив Иннокентия.

Иннокентий, метнувшись к Линке, молча протянул ей

руку.

Линка стояла перед ним не шевелясь, со скрещенными за спиной руками. Внешне спокойная, собранная, волевая, она выглядела в эту минуту старше юношеских своих лет.

В это время в дверях со сковородником в руках появилась Кланька. Заметив грозную сторожиху, Иннокентий сразу как-то обмяк, опустил плечи, забормотал в замешательстве:

— Ну хорошо. Поговорим в другой раз. Я извиняюсь…

— Вон отсюдова, жаба, пока я с тобой вот этим сковородником не заговорила! — басом сказала Кланька и, став у косяка настежь распахнутой двери, жестом показала обескураженному Иннокентию путь-дорогу.

Помявшись, потоптавшись в смущении и нереши-

тельности, пожав с притворным недоумением плечами, Иннокентий бочком подался к двери и, опасливо глядя на стоящую возле косяка сторожиху, запнувшись о высокий порог, едва не растянулся плашмя в довершение конфузливого ухода из этого дома.

Вооруженная сковородником Кланька проконвоировала Иннокентия до парадного крыльца, а вдогонку незваному гостю пообещала:

— В другой раз заявишься, одним сковородником на тебе не отыграюсь. Жердь об тебя, подлеца, обломаю!

Все свои сенокосные угодья приписал колхоз «Интернационал» в одном займище. И в первый же день, когда застрекотала отремонтированная в кузнице единственная в артели старенькая сенокосилка и когда бригада косарей, вооружившись косами, вышла на ручную косьбу травы, Филарет Нашатырь, оглядев целое море густого и ароматного, как сотовый мед, травостоя, ахнул:

— Да ее нам до покрова не выкосить, такую оказию, гражданы колхозники! Это же факт. Обыкновенное дело…

Бобыль Климушка, прыгнув на телегу, приложил ладонь козырьком ко лбу и, закачавшись из стороны в сторону, тоже заахал:

— Батюшки-светы! Целое море-океан травы! Да разве мы ее выкосим? Разве такое дело голыми руками осилишь?!

— Нахватали больше глаз, а теперь майся. Ишо бы харчи подходящие — туды-сюды. При добрых харчах не грех и вручную покосить. Вон в окатовской артели. Там все любо-дорого. И сенокоски — одна к одной. И кони у них — звери. А народ — сыр в масле. А у нас что? Так себе. Собрались Тюха, Пантюха да Колупай с братом и тоже туда же — в колхозники! — ворчал, ожесточенно отбивая на бабке молотком свою косу, Михей Ситохин.

Прислушиваясь к разговорам, приглядываясь к выехавшим на сенокос членам артели, Роман видел, что, несмотря на ворчание, народ в душе был доволен хорошим травостоем и радостно готовился к нелегкому, но преисполненному веселой удали труду на покосе. С радостью готовился к косьбе вручную и Роман, отбивая на бабке и свою косу. Радовал его на редкость богатый тра-

востой, доставшийся их артели по жребию при общественном разделе хуторских сенокосных угодий.

Кипящее разнотравьем займище и в самом деле шумело, как море, под жарким июньским ветром. Зеленые зыбкие волны травы, искрясь изумрудными брызгами, убегали вдаль, пропадая где-то под самым горизонтом. И одинокая сенокосилка, бойко и весело стрекотавшая невдалеке, напоминала утлое суденышко, терявшееся среди перекатных волн шелковистой травы.

Роман, отбивая косу, не мог оторвать глаз от займища — так пленила душу его неповторимая красота полевого раздолья. Размышляя о предстоящем покосе, он думал: «Нет ничего краше на свете косьбы, да к тому же — артельно! Вот где русская удаль наша! Вот где сила и красота!» Вспомнив про покойного отца, лучшего, говорят, косаря на хуторе, Роман с гордостью подумал о том, что если во многом он — его сын — удался в родителя, то не уступит ему и в этом труде.

— А ну, ребята, за мной. Пошли! — скомандовал Роман косарям, и шумная бригада хлынула за своим вожаком — председателем.

Выстроившись развернутой цепью, косари с ходу приступили к работе. Ослепительно сверкающие на солнце косы с визгом сметали густую траву, и она, как зеленое пламя, ложилась к ногам наступающих на займище косарей, подбадривавших друг друга азартом, шуткой.

Косьба первый день шла дружно и ровно. Всем, даже малоопытным косарям работа казалась удивительно легкой и веселой, а трава — невесомой, податливой и мягкой, точно косы ходили, не ощущая сопротивления. В этот день поголовно все — от старого до малого — были захвачены запалом трудового соревнования. Каждый стремился, вырвавшись вперед, первым закончить очередной заход, похвастаться удалью, уменьем.

Но уже на следующий день первыми стали сдавать старики. Некоторые из них жаловались на боль в пояснице, на немилосердный зной, на плохо отбитые косы. Заметно ослабев, они теряли вчерашнее равновесие в рядах косарей, нарушали слаженный ритм работы. И через день бригада Михея Ситохина отстала от комсомольской бригады Аблая, недовыполнив норму на два гектара. Дня через три сдал Игнат Бурлаков — косарь не последней руки. Теперь он с трудом проходил до обеда пять-шесть заходов вместо десяти, легко и проворно выкошенных им в первый день.

Поглядывая на Игната, не очень-то поторапливались и остальные мужики. Они курили, валялись на солнцепеке, уверяли друг друга, что руками займище все равно не осилить, а потому, мол, и спешить особенно некуда.

А тут как снег на голову новая беда свалилась на руководство артели. Барахлила старенькая сенокосилка. То рвалась коса, то — косогон. То разлетались в прах втулки, то выяснилось — надо менять стершиеся от времени вкладыши в зубьях рамы.

Мирон Викулыч, внимательно осмотрев машину, решил, что ей необходим ремонт. Роман отправил Михея Ситохина с сенокосилкой в кузницу. Но Михей, проторчав свыше двух суток на хуторе впустую, вернулся на стан со строгим предписанием председателя Совета Кор-нея Селезнева, в котором говорилось, что отныне, согласно контрактационному договору, хуторская кузница будет обслуживать ремонтом только артель «Сотрудник революции» и с горе-машиной «Интернационала» по горло занятому кузнецу возиться не с руки. Так черным по белому и было написано в бумажке предсельсовета, скрепившего замысловатую свою подпись голубой печатью.

Решили отправить сенокосилку в кузницу на ближайший переселенческий отруб, расположенный в тридцати километрах от займища. Иного выхода не было.

И снова в дни жаркого сенокоса Роман испытывал такое напряжение нервов, что, как и в дни весеннего сева, утратил и сон и аппетит. Но он крепился, скрывая от членов артели незавидное физическое и душевное свое состояние. Напрягая последние силы, он с утра до вечера косил, ободряюще покрикивая на зазевавшихся ребят, на ходу перешучиваясь и переругиваясь с членами комсомольской бригады. А по вечерам, возвращаясь с покоса на стан, Роман, едва волоча словно налитые свинцом ноги, охотно подхватывал вслед за такими же усталыми, как и он, комсомольцами песню:

Орленок, орленок,

Взлети выше солнца

И степи с высот огляди.

Навеки умолкли веселые хлопцы,

В степях я остался один!

Глядя на утомленных ребят и мужиков, Роман приходил к выводу, что с такими первобытными орудиями производства, как допотопные дедовские косы, сколько ни бейся, сколько ни надрывай сил — все равно в люди

артель не выведешь. Он понимал, что все спасение в технике, в машинах, которых у них пока не было.

И, словно угадывая мысли Романа, Аблай часто говорил ему:

— Почему так, Роман,— кулаку и баю везде дорога, а нам в артели — кочка на кочке?

Казахи сидели вокруг вечернего костра с поникшими головами. Печальными, еще более темными казались их скуластые лица, озаренные бликами костра. Роман, ощущая на себе их зоркие, спрашивающие взгляды, чуял сердцем один и тот же обращенный к нему вопрос:

— Почему?

Но что мог ответить им на это Роман? Он и сам готов был спросить: «За что меня исключили из комсомола? Почему отбирают у нас последнюю сеялку? Почему Иннокентию верят, его слушают в районном центре, а нас — нет?»