А потом, словно вспомнив еще что-то, прибавила:

— Доктор, я пошлю с Аль-Морой своего брата Педро, если ты не возражаешь. Он может стать ее учеником, коль скоро, по твоему мнению, она так талантлива.

Она повернулась ко мне, и ее голос чуть-чуть дрогнул:

— Учи его хорошо, ради меня.

Вот оно что. Снова я оказалась всего лишь орудием, вещью, которой воспользовались и передали в другие руки. На этот раз я стала щитом, охраняющим ее брата. Она повернулась к врачу, рассыпавшемуся в благодарностях. По его словам, я была «на редкость щедрым подарком». Великий врач, прославленный своим сочувствием. Куда подевалось его внимание к чувствам рабыни?

Меня трясло, пока они обсуждали это. Жена эмира даже не смотрела в мою сторону. Она повела рукой, отмахнувшись от меня, как от мухи.

— Иди, — сказала она. — Иди сейчас же. Ты свободна.

Я стояла на месте.

— Иди сейчас. Если хочешь остаться жива.

Она думала, что спасает мою жизнь. Мою и жизнь ее любимого брата. Она все рассчитала бессонными ночами. Все обдумала. Когда? Давно ли? И со мной не посоветовалась. Она знала, что с евреем мы выживем, что бы ни случилось с городом, потому что Абдаллах и его сородичи очень зависели от искусства Леви и искали его совета. Дрожащими руками я собрала свои вещи. Взяла портрет, над которым работала, но она подошла ко мне и вырвала его из рук.

— Это оставь мне. И оставь также портрет Муны.

Глаза ее, когда она сказала это, блеснули.

Я хотела сказать: «Не надо так». Я хотела сказать: «Дай мне еще несколько дней, несколько ночей с тобой». Но она отвернулась от меня, и я знала силу ее воли. Она не согласится.

Вот так я пришла сюда. Здесь я жила и работала почти два года. Возможно, она была права, услав меня прочь, но сердце мое с этим не соглашалось. Ее опасения подтвердились. Рана эмира оказалась отравленной, Абдаллах воспользовался этим и сверг его. Нура подготовилась к этому моменту и перешла под защиту монахинь. Пришло время, и врач принял у нее здоровую девочку, чье появление на свет не вызвало у Абдаллаха никакого беспокойства. Вряд ли ему удастся править так долго, что успеет появиться наследник: горячая кровь кастильцев вскипает все быстрее. И что нас ждет, никто не знает. Врач об этом не говорит, но никто вроде не собирается бежать из этого места. Думаю, он верит в то, что без него не обойдутся, кто бы ни пришел к власти. Но я-то не уверена в том, что кастильцам достанет ума по достоинству оценить его знания.

Что до меня, то сейчас мне жаловаться не на что. Здесь меня больше не зовут Аль-Мора. Когда я пришла в дом врача, он спросил мое имя, чтобы представить своей жене. Когда я сказала: «Аль-Мора», он покачал головой.

— Нет. Скажи мне имя, которое дал тебе твой отец.

— Захра, — сказала я, и вспомнила, что последний раз слышала свое имя от отца: он выкрикнул его, предупреждая, что на нас напали.

— Захра ибн Ибрагим аль-Тарик.

Живя у врача, я вспомнила не только свое имя, но и многое, что пряталось в глубине моей души с тех пор, как я покинула родной дом. Я вновь занята важной работой, в ней я чувствую связь с отцом. Рисуя растения, или поясняющую картинку, я мысленно славлю Аллаха и посвящаю эту работу памяти отца. Хотя врач очень набожный иудей, он уважает мою веру и разрешает мне молиться и поститься по-своему. Увидев меня распростертой на голом полу библиотеки, он прислал мне коврик для молитв. Он оказался еще красивее, чем тот, что был у меня во дворце. Его жена тоже очень добрая, она умело управляет множеством челяди, и в доме все спокойны и приветливы.

Весной, в полнолуние, она пригласила меня к семейному столу — отметить один из их религиозных праздников. Хотя приглашение меня удивило, я пришла из уважения, хотя и не пила вино, которое составляет большую часть их ритуала. Обряд совершался на еврейском языке, который я, конечно же, не понимала. Но врач любезно объяснял мне, что говорилось или делалось в тот или другой момент. Праздник этот очень трогательный, они отмечали освобождение евреев из рабства на земле Мизраим [36].

Он признался мне как-то, что глубоко печалится, потому что традиция предписывает ему во всех подробностях обучить этому ритуалу сына, но единственный сын доктора, Бенджамин, глухонемой и его не понимает. Это милый мальчик и вовсе не глупый. Он любит проводить время с Педро, ставшим телохранителем Бенджамина. На самом деле, Педро формально считается моим учеником. Хорошо, что Педро заботится об этом юноше. Это дает ему цель в жизни. К моей работе, сказать по правде, он интереса не испытывает. Кажется, он полюбил мальчика, и это помогает ему не слишком тосковать по сестре. Я пытаюсь заполнить для него эту пропасть, как могу, но каждый из нас знает, что ничто не поможет нам залечить наши раны.

Я задумала сюрприз — серию рисунков для Бенджамина. Хочу посредством картинок рассказать ему историю мира такой, какой видят ее иудеи, чтобы помочь ему понять их молитвы. Иудеи, похоже, так же неохотно воспринимают изображения, как и мы, мусульмане. Я решила, что Бенджамину, запертому в мире молчания, недоступно понимание прекрасных и трогательных церемоний его веры, и вспомнила молитвенник Изабеллы и фигуры в нем. Она говорила, что они помогают ей молиться. Мне пришла в голову мысль, что такие рисунки помогут Бенджамину. Не думаю, что врач или его Бог будут обижены моими картинками.

Время от времени я расспрашиваю врача или его жену, и они всегда рады объяснить мне, как иудеи воспринимают то или это. Выслушав их, я размышляю над сказанным и пытаюсь найти способ проиллюстрировать их рассказ так, чтобы мальчик мог все понять. Меня удивило то, как много я уже знаю, ибо представления иудеев о Божьих созданиях лишь немного отличаются от истин, изложенных в нашем священном Коране.

Я нарисовала картинки, которые показывают, как Бог отделил свет от тьмы, землю от воды. Землю, которую он создал, нарисовала в виде сферы. Мой отец придерживался такого мнения, а позднее я говорила на эту тему с доктором. Хотя и трудно воспринять такую мысль, сказал он, но вычисления мусульманских астрономов продвинулись далеко вперед по сравнению с другими учеными. Он сказал, что если бы ему пришлось выбирать между мнением мусульманского астронома и догмой католического священника, то он предпочел бы астронома. В любом случае, в композиции лучше смотрятся круги и волнистые линии. Они гармоничнее, их интереснее рисовать. Я хочу, чтобы картинки радовали глаз, чтобы мальчику хотелось на них смотреть. С этой целью я наполнила райский сад животными своего детства — пятнистыми пантерами и свирепыми львами. Надеюсь, ему понравится.

Сейчас у меня подходит к концу последняя красивая краска Хумана, которой я пользуюсь для подарка еврею. Интересно, что бы Хуман сказал о моих картинках? Вскоре мне придется послать на рынок за другими красками, но работы, которые нужны доктору для его текстов, требуют лишь простых чернил, а не лазурита, не шафрана и уж точно не золота. Поэтому сейчас я наслаждаюсь, рисуя красками, которых, возможно, больше в моей жизни не будет. У меня еще есть одна или две кисти, сделанные из тонких белых волосков кошки Хумана, но и они уже стираются и начинают выпадать.

Иногда, задавая доктору вопрос о его религии, невольно увлекаюсь рассказом о его упрямом народе, который так часто наказывает его разочарованный Бог. Я проиллюстрировала историю о потопе и Ноевом ковчеге, о Лоте и огненном дожде, сошедшем на его город, о женщине, обратившейся в соляной столп. Я постаралась изобразить на картинках все элементы предыстории весеннего праздника, но некоторые из них ужасны. Как, к примеру, показать, почему царь Мизраима уступил Моисею? Как выразить ужас в этом рассказе, ужас мора или гибель новорожденных младенцев? Я хотела, чтобы Бенджамин понял: дети на моей картинке мертвы, однако в первой моей попытке они казались спящими. Вчера мне пришла идея. Я вспомнила, как фанатики веры рисовали красные линии на горле изображенных на портретах людей. Поэтому я изобразила темные тени надо ртом каждого спящего ребенка. Представила таким образом темную силу ангела смерти, крадущего дыхание жизни. Рисунок, который я сделала, очень тревожен. Интересно, поймет ли его Бенджамин?