Я отвернулась в страшном смущении.

— Мой господин, — прошипела она, точно змея, — хочет, чтобы ты написала меня сегодня. Приступай к работе!

Я опустилась на колени и взялась за перо. Бесполезно: дрожь в руке и горе в сердце не позволяли мне работать. Слова Корана загорелись в мозгу. Пусть верующие женщины опускают взоры земле и хранят скромность, показывают только самое верхнее платье, накидывают себе покрывало на грудь. Как же я могла написать изображение нагой женщины? Сделать это означало бы замарать ее.

— Я сказала, приступай к работе! — голос ее звучал громче.

— Нет, — прошептала я.

— Нет? — прошипела она.

— Нет.

— Что ты хочешь этим сказать, наглая черная девка? — она визжала, словно загнанная лиса.

— Нет, — сказала я снова, мой голос дрожал. — Я не могу этого сделать. Я знаю, что такое изнасилование. Вы не можете просить меня помогать насильнику.

Она пошла на меня, схватила тяжелую крышку моего ящика. Возле моего уха просвистел воздух. Я даже руку не подняла, чтобы защититься. Ждала, когда хрустнет череп. Она швырнула крышку, и та разлетелась на куски, ударившись о каменный пол. Тогда она схватила чашку с краской и тоже ее швырнула. Алый пигмент расплескался по полу и по стене. Она в бешенстве оглядывалась по сторонам, прикидывая, что бы ей еще бросить. Я встала и схватила ее за запястья. Она была намного выше меня и сильнее, но, когда я дотронулась до нее, она обмякла. Я подняла с пола ее хаик и укрыла ее. Обняла, и мы вместе упали на ее диван и лежали там, рыдая в подушки.

С этого утра мы проводили вместе наши дни и ночи, и я написала с нее много красивых портретов. Я делала их для нее и для самой себя: мне приятно было их писать. Я написала для эмира картину, которую он взял с собой, уезжая на неудавшуюся осаду, но это был не портрет его жены. Я написала фигуру, склонившуюся так, что лица было не распознать, видны были бедра и грудь, не имевшие ничего общего с Нурой. Говорят, дурак был очень доволен.

В темноте прозвучал ее голос:

— Ты плакала во сне.

Она легонько положила длинную ладонь мне на грудь.

— Твое сердце так колотится.

— Мне снился отец, его тело клевал коршун. Нет, я не могу говорить об этом.

Она прижала меня к себе и тихонько запела. Мне вспомнился тихий голос матери.

В другую ночь я проснулась. Луна освещала ее открытые глаза. Она смотрела в темноту. Я прикоснулась к ее руке, и она ко мне повернулась. Глаза были мокрыми от непролившихся слез. Она медленно заговорила.

Ее отца насадили на железный наконечник ограды их дома. Пока он корчился в агонии, на его глазах убивали мать. Она слышала его крики, исполненные боли и горя.

Сама в это время пряталась с сестрой и братом под полом дома. Их дом подожгли. Она выбежала, схватив за руку брата, и поскользнулась в крови матери. Сестра побежала, а брат остался помочь ей. Она увидела, как всадник схватил сестру и положил поперек лошади. Что стало с ней, она до сих пор не знает.

Она пыталась бежать вместе с братом, но, запутавшись, они оказались на пути огромного боевого коня.

— Я думала, копыта раздавят нас в лепешку, — сказала она. — Но всадник осадил лошадь. Я подняла голову и увидела его глаза, смотревшие на меня сквозь щель намотанной черной ткани. Он отстегнул плащ и кинул его мне, прикрыться.

Другие рыцари узнали, что их господин сделал свой выбор. Когда кто-то попытался оттащить ее брата, она вцепилась в мальчика и попросила эмира спасти его.

— Он мне позволил, а в обмен — Господи, прости мне это — я сделала вид, будто испытываю к нему желание. До сегодняшнего дня он понятия не имеет, как все во мне восстает при его приближении. Когда он со мной, все, что я чувствую, это — агонию своего отца, насаженного на кол.

Я прикрыла рукой ей рот.

— Не надо больше, — прошептала я.

В темноте я гладила ее так нежно, как могла. Я не видела собственную темную руку, лишь тень, проходившую по ее светлой коже. Пыталась сделать свое прикосновение почти невесомым. Долгие минуты спустя она взяла мою ладонь и поцеловала.

— После того как он… после того как я была с ним, я подумала, что никогда не испытаю удовольствия с другим мужчиной, — сказала она.

Она повернулась и приподнялась на локте, глядя на меня. Думаю, в этот момент я позволила себе забыть, что я — рабыня. С моей стороны, это было ошибкой. Теперь я это понимаю.

Через месяц до нас начали доходить слухи. Во дворце собиралась знать, ожесточенно спорила. Враг прорвал осаду эмира и взял контроль над горой. Наши силы вытеснили в соседнюю долину. Там они старались удержать контроль над главной дорогой: по ней подвозили продовольствие. Нельзя было отступать, особенно в это время, потому что, если потеряют дорогу до того, как по ней доставят урожай, город ожидает голодная зима.

Розы оплели окна дворца. Нура позировала мне, откинувшись на подушки. Я пыталась передать блеск фруктов, уподобляя их рыжим прядям в ее волосах. Лицо ее было серьезным и печальным. Она теребила жемчужное ожерелье.

— Твое искусство принесет тебе удачу. Ты хотя бы сможешь предложить что-то завоевателю, если наш город сдастся.

Я уронила кисть. Она оставила шафрановое пятно на бледной глазури пола.

— Не удивляйся так, — сказала она. — Стены у нас толстые, но предательство легко их пробьет.

— У тебя есть причины бояться этого? — задохнулась я.

Она тряхнула головой и рассмеялась.

— О, да, у меня есть причины. Сын эмира, Абу Абдаллах… Его сторонников все больше, а отец слабеет.

Как я уже говорила, Нура была рослой, вот и сейчас она легко дотянулась до высокого окна и ухватилась за ветки розового куста. В этот момент я заметила округлость ее живота. Об этом она не говорила, и я — тоже. Был ли будущий ребенок ей так же ненавистен, как и момент, в который она его получила? Поскольку я не знала, то решила молчать об этом.

Она повернулась с веткой в руках.

— Сомневаюсь в том, что увижу весной эти розы, — сказала она.

Ее голос не был ни печальным, ни испуганным. Она произнесла эти слова как само собой разумеющееся. Должно быть, лицо мое выразило ужас, потому что она подошла и обняла меня.

— Мы не можем знать своего будущего, не можем и изменить его, — прошептала она. — Лучше реально смотреть на эти вещи. Но у нас пока есть время. Так что надо ценить его.

И я пыталась следовать ее совету. Были часы, иногда даже дни, когда я не испытывала страх. Думаю, если доживу до старости, не вспомню дней лучше тех, когда она мне позировала. Раньше я боялась состариться в этом дворце, а теперь это было все, на что я надеялась.

Ночи становились холоднее. На рассвете я проснулась, дрожа всем телом. На постели я была одна. Она стояла на коленях, молилась на чужом языке. В руках у нее была маленькая книжка.

— Нура?

Она вздрогнула и сделала движение, словно стараясь спрятать книжку. Повернулась ко мне. Ее лицо было суровым.

— Не называй меня так! — сказала она свирепо.

Я вздрогнула, и она оттаяла.

— Это напоминает мне о вонючем эмире.

— Каким именем я могу тебя называть?

— Прежде я была Изабеллой. Это мое христианское имя.

— Изабелла… — сказала я, пробуя на вкус незнакомые звуки.

Раскинула руки. Она подошла ко мне, и я спросила, не могу ли я посмотреть книгу. Когда она закрывала ее, я увидела что-то красочное. Мы вместе стали ее рассматривать. Красивая маленькая книжка, со множеством ярких иллюстраций. Картинки не копировали точно натуру, по и не были условными. Это был интересный сплав того и другого. Святой или ангел на одной картинке мог быть не отличим от него же на следующей, однако имелись детали, такие как собачка, или деревянный стол, или сноп пшеницы — все это художник взял из жизни.

— Это Часослов, — сказала она. — Тут написаны молитвы. Все, как у вас: фаджр — на рассвете, магриб — на закате. У христиан тоже есть утренние молитвы, та, что мы совершаем на рассвете, называется заутреня, а к концу дня — вечерня. Есть и другие.