— Здесь чертовски жарко, — пожаловался Гудбоди. — И тело чешется от сена… — Он улыбнулся той улыбкой, которая побуждала маленьких детишек тянуться к нему ручками. — Ваша профессия, дорогой Шерман, приводит вас в самые, я бы сказал, неожиданные места!

— Моя профессия?

— Последний раз, когда мы с вами встретились, вы, насколько я помню, выдавали себя за таксиста.

— Ах, тогда… Но, держу пари, тогда вы не донесли на меня в полицию, не правда ли?

— Я решил не делать этого, — великодушно отмахнулся Гудбоди. Он подошел к тому месту, где лежала моя куртка, взял пистолет, осмотрел его с гримасой отвращения забросил в сено. — Какое грубое и неприятное оружие!

— Да, конечно, — согласился я. — Теперь вы предпочитаете более утонченные способы убийства.

— Что я вам вскоре и продемонстрирую! — Гудбоди даже не старался говорить тихо: матроны Хайлера сидели за кофе и ухитрялись громко болтать даже с набитыми ртами.

Гудбоди подошел к вороху сена, извлек мешок и вынул из него веревку.

— Смотрите в оба, мой дорогой Марсель! Если мистер Шерман сделает хоть одно движение, даже самое невинное с виду, стреляйте! Только не насмерть. В бедро, скажем.

Марсель облизал пересохшие губы, а я лишь понадеялся, что он не сочтет подозрительным движением колебания моей рубашки на груди, вызванные ускоренным сердцебиением.

Гудбоди осторожно приблизился ко мне сзади, плотно обвязал веревкой запястье моей правой руки, перекинув веревку через балку над головой и затем, с излишней, на мой взгляд, медлительностью закрепил свободный конец вокруг запястья левой. Мои руки теперь оказались на уровне ушей. Гудбоди достал вторую веревку.

— От моего друга Марселя, — сказал он топом, каким обычно ведут светскую беседу, я узнал, что вы очень ловко владеете руками. Возможно, вы так же ловко владеете и ногами. — Он наклонился и стянул мои лодыжки, что не предвещало ничего хорошего для кровообращения в ногах. — Возможно также, что вы захотите прокомментировать то, что сейчас увидите. А мы бы предпочли обойтись без комментариев. — С этими словами он заткнул мне рот далеко не свежим платком, повязав сверху другой платок. — Ну как, Марсель, вас это устраивает?

Глаза Марселя загорелись.

— Мне нужно передать мистеру Шерману пару слов от мистера Даррелла!

— Ну, ну, дружище! Не так скоро! Попозже! Сейчас нам нужно, чтобы наш друг сохранил все свои способности — ясное зрение, острый слух, живой ум, чтобы он смог оценить все нюансы представления, которое мы приготовили специально для него.

— Конечно, конечно, мистер Гудбоди! — послушно сказал Марсель, снова повторяя свою отвратительную манеру облизывать губы: — Но потом…

— Потом, — великодушно кивнул Гудбоди, — можете передать от мистера Даррелла столько слов, сколько сочтете нужным. Но помните одно: он должен быть жив, когда сегодня ночью загорится гумно. Какая жалость, что мы не сможем наблюдать за этим зрелищем с близкого расстояния! — При этой мысли он искренне опечалился. — Вы и эта очаровательная молодая леди там, на лугу… когда найдут среди пепла ваши обгорелые останки, думаю, они сделают выводы относительно любовных утех молодости. Курить на сеновале, как вы только что позволили себе сделать, весьма неразумно. Прощайте, мистер Шерман! Я не говорю «до свидания». Думаю, мне стоит посмотреть па старинный танец вблизи. Такой очаровательный древний обычай. Надеюсь, вы со мной согласитесь.

Он удалился, предоставив Марселю и дальше облизывать губы. Меня совершенно не прельщала перспектива оставаться наедине с Марселем, но сейчас мои мысли занимало другое, я стал смотреть сквозь щель в стене.

Матроны закончили трапезу и стали подниматься. Мэгги и Труди оказались как раз подо мной.

— Вкусное было печенье, правда, Мэгги? — спросила Труди. — И кофе тоже?

— Чудесное, Труди, чудесное! Но я слишком задержалась. Мне надо сделать еще кое-какие покупки. Я пойду. — на мгновение Мэгги замолчала и подняла голову, — Что это?

Два аккордеона начали наигрывать тихую и нежную мелодию. Музыкантов я не видел, казалось, звуки музыки неслись из-за стога, который только что сложили женщины. Труди возбужденно хлопнула в ладоши и потянула Мэгги к себе.

— Это хей! — воскликнула она, как ребенок, получивший подарок ко дню рождения. — Это хей! Они собираются танцевать хей! Значит, ты им понравилась, Мегги! Они танцуют для тебя! Теперь ты им друг!

Матроны — все пожилые: с лицами, поражавшими и даже пугавшими отсутствием всякого выражения — начали двигаться в каком-то тяжеловесном ритме. Положив на плечи вилы, как ружья, они образовали прямую шеренгу и стали тяжело притоптывать, слегка покачиваясь в разные стороны. Их перевитые лентами косички подрагивали в такт музыке, становившейся все громче и громче. Движения их дополнялись пируэтами, и я заметил, что прямая шеренга изгибается, принимая вид полумесяца.

— Никогда не видела такого танца! — В голосе Мэгги звучало недоумение.

Я тоже никогда не видел подобного танца, и во мне уже росла мучительная и леденящая кровь уверенность, что никогда в жизни не захочу посмотреть на этот танец — и совсем не потому, что, судя по сложившейся ситуации, мне вообще больше не доведется ни на что смотреть.

Труди как будто повторила мою мысль, но ее зловещий смысл не дошел до Мэгги:

— И никогда больше не увидишь, Мэгги! Это только начало… О, Мэгги, ты им понравилась! Посмотри, они тебя зовут!

— Меня?

— Конечно тебя, Мэгги! Ты им понравилась. Иногда они зовут меня, а сегодня — тебя.

— Но, Труди, мне надо идти…

— Ну Мэгги, пожалуйста! На одну минуту! Тебе ничего не нужно делать. Просто стоять и смотреть на них. Пожалуйста, Мэгги! Если ты откажешься, — они обидятся!

— Ну хорошо! — наконец с улыбкой сказала Мэгги. — Но только на минутку…

Через несколько секунд Мэгги, явно смущаясь и нехотя, стояла перед шеренгой танцующих. Концы шеренги то выпрямлялись, то, приближаясь, охватывали ее полукругом. Постепенно рисунок и темп танца изменились, и шеренга, убыстряя движения в такт музыке, превратилась в кольцо, сомкнувшееся вокруг Мэгги. Кольцо сжималось и расширялось, сжималось и расширялось. Приближаясь к Мэгги, женщины склоняли головы, а удаляясь от нее, откидывали головы назад, взметая в воздух косички.

В поле моего зрения появился Гудбоди. С доброй и ласковой улыбкой он отечески взирал на присутствующих. Остановившись рядом с Труди, он положил руку ей на плечо. Она, просияв, подняла на него улыбающиеся глаза.

Я почувствовал тошноту. Хотелось отвести взгляд, но это значило бы предать Мэгги, а я никогда бы не мог предать ее. Но, видит Бог, теперь я уже ничем не могу ей помочь. А лицо Мэгги выражало не только смущение, но и недоумение и растущее беспокойство. Она с тревогой взглянула на Труди в просвет между танцующими. Та широко улыбнулась и весело помахала ей в ответ.

Внезапно характер музыки изменился. Нежная танцевальная мелодия, плавная, несмотря на свой маршевый ритм, вдруг окрепла и зазвучала не то чтобы воинственно, но с какой-то резкой, первобытной и неистовой жестокостью. Матроны, расширив круг, снова начали сходиться. С моего возвышения я еще мог видеть Мэгги. Широко раскрыв глаза, с выражением страха на лице она изгибалась, ища глазами Труди. Но напрасно она ждала от Труди спасения. Труди уже не улыбалась — она крепко сжала обтянутые перчатками руки и облизывала губы медленно и с каким-то наслаждением.

Я повернулся и взглянул на Марселя. Он делал то же самое. Но при этом он держал меня под прицелом и следил за мной так же внимательно, как и за происходившей внизу сценой. Я был бессилен что-либо сделать.

Матроны, притоптывая, сжимали круг. Их лица теперь выражали безжалостную и беспощадную жестокость. Страх в глазах Мэгги сменился ужасом. Музыка зазвучала еще резче и громче. И вдруг совсем по-военному вилы взметнулись вверх, а потом опустились, нацеливаясь на Мэгги. Она вскрикнула, потом еще раз, но голос ее был едва слышен среди мощного и почти безумного воя аккордеонов. В следующее мгновение Мэгги упала, и все, что милосердная судьба дала мне увидеть, были спины женщин, а также взлетающие и опускающиеся вилы, вонзающиеся в неподвижное тело, лежащее на земле.