— Таков договор с монсеньором.

— С приручением единорога все ясно, но скажи, нет ли в твоих рисунках потаенного смысла? Двойного, так сказать, дна?

Никола переступил с ноги на ногу.

— Что вы имеете в виду?

— По-моему, они указывают на пять чувств. — Леон постучал костяшками по рисунку, а мне показалось, что прямо по моей голове. — Дама, играющая на органе, к примеру, означает слух. Та, что держит единорога за рог, — естественно, осязание. — Он опять забарабанил по столу. — Дама, которая плетет венок из гвоздик — обоняние, хотя, может, эта связь и не так очевидна.

— Венки из гвоздик носят невесты, — пояснил Никола. — Дама соблазняет единорога, предвкушая свадьбу и супружеское ложе. При чем здесь обоняние?

— Что ж. Так я и предполагал, что у тебя не хватит мозгов. Значит, это случайность.

— Я…

— Но теперь ты хоть видишь, что можно еще извлечь из рисунков. Пусть единорог — или другой зверь — нюхает венок. А на том рисунке, где он положил ноги даме на колени, она может держать перед ним зеркало. Это будет зрение.

— Но тогда получается, что единорог вроде как бесполезный.

— Ну и что. Какая, скажи, польза от единорогов?

Никола не ответил. Может, услыхал мой сдавленный смешок из-под стола.

— Гляди, вот дама трогает единорога за рог. Это осязание. Орган — звук. Венок — обоняние. Зеркало — зрение. Что еще? Вкус. У нас остается два ковра — один с Клод, другой — с госпожой Женевьевой.

«Что он такое говорит? И с мамой?»

У Никола вырвался странный звук, не то фырканье, не то вскрик.

— Что вы хотите этим сказать?

— Ладно, не притворяйся. Будто сам не знаешь. Вот мое второе предложение. Сходство слишком заметно. Жану Ле Висту вряд ли это понравится. Понимаю, что ты портретист, но окончательные рисунки, будь добр, переделай так, чтобы эти дамы были менее узнаваемы.

— Но почему?

— Жан Ле Вист хотел видеть сражение. Вместо того ты предлагаешь ему любоваться женой и дочерью. Это несопоставимо.

— Но ведь он согласился, что единорог лучше битвы.

— Да, но зачем ему это восхваление супруги и дочери? Я очень хорошо отношусь к госпоже Женевьеве и понимаю, что Ле Вист — человек нелегкий. Но давно уже не секрет, что они с Клод как бельмо у него на глазу. Он не допустит, чтобы их изображения попали на такую ценную вещь, как ковры.

— Ой! — вскрикнула я, на этот раз стукнувшись о крышку макушкой.

Послышалось удивленное бормотание, и под стол заглянули два лица. Леон был сама свирепость, а Никола улыбнулся, когда увидел, что это я. Он протянул мне руку и помог выбраться наружу.

— Благодарю, — сказала я, вставая на ноги.

Никола нагнулся к моей руке для поцелуя, но я ее отдернула и сделала вид, что поправляю платье. Нельзя же запросто взять и простить грубости, которые он наговорил о моем отце.

— Что ты здесь делаешь, проказница? — возмутился дядя Леон.

На миг мне показалось, что еще немного — и он меня шлепнет, как будто я одних лет с малышкой Женевьевой, но все-таки он одумался.

— Если твой отец узнает, что ты подслушиваешь, он сильно рассердится.

— Папа сильно рассердится, если узнает, что здесь про него говорят. Ты, дядя Леон, и вы, сеньор, — ответила я, глядя на Никола.

Наступила тишина. Мужчины силились припомнить все свои неподобающие выражения, и вид у них был до того встревоженный, что я невольно рассмеялась.

Дядя Леон нахмурился:

— Клод, ты ужасная озорница. — На этот раз в его тоне слышалось меньше строгости. Скорее, так утихомиривают расшалившуюся собачонку.

— Это не новость. А вы, сеньор, что скажете? Вы тоже думаете, что я ужасная озорница? — обратилась я к Никола. Какое счастье — видеть его прекрасное лицо.

Я понятия не имела, какой ответ получу, но, к моей радости, он произнес:

— Разумеется, барышня, вы самая ужасная озорница из всех, кого я знаю.

Его голос опять подействовал на меня возбуждающе, и я почувствовала, что мое лоно увлажнилось.

— Довольно, Клод, — фыркнул дядя Леон, — иди отсюда, пока отец не пришел.

— Никуда я не пойду. Мне хочется взглянуть, как получилась мама. Где этот рисунок?

Я принялась ворошить листы, и перед моим взором замелькали дамы, знамена Ле Виста, львы, единороги.

— Клод, угомонись.

Пропустив замечание дяди Леона мимо ушей, я повернулась к Никола:

— Где она? Покажите мне, сударь.

Не произнеся ни слова, он вытащил рисунок из стопки и пододвинул ко мне.

Я испытала облегчение оттого, что мама явно уступала мне по красоте. И платье на ней было не таким роскошным — куда проще моего. И ветер на рисунке не дул: знамя не колыхалось, лев и единорог сидели смирно, а не стояли на задних лапах. И все фигуры словно застыли, разве что мама вынимала ожерелье, а камеристка держала перед ней раскрытый ларец. Теперь я ничего не имела против того, чтобы мама тоже присутствовала на ковре, — сравнение было в мою пользу.

Но если получится так, как хочет дядя Леон, то наши лица исчезнут с рисунка. Надо срочно что-то предпринять. Но что именно? Хоть я и пригрозила Леону, что донесу отцу, было ясно как божий день, что он и слушать меня не станет. Ужасно обидно, что нас с мамой обозвали бельмом на глазу, однако это была сущая правда. Мама не произвела на свет наследника, ведь мы с сестрами не мальчики. Мы с мамой лишь напоминали папе о том, что наступит день — и его состояние перейдет моим супругу и сыну, людям не нашего рода, с другим гербом. От этих мыслей он еще больше на нас злился. А еще от Беатрис я узнала, что папа не делит с мамой ложа.

Никола предпринял попытку спасти матушку и меня.

— Если сеньор попросит, я изменю лица, — заявил он. — А ваше слово мне не указ.

Дядя Леон собрался ответить, но тут в коридоре послышались шаги.

— Беги! — прошипел Леон, но было уже поздно.

Никола положил ладонь мне на макушку и легонько надавил. Я опустилась на колени. На миг мое лицо поравнялось с его пахом. Я подняла глаза вверх и увидела, что он улыбается. Потом он пихнул меня под стол.

Под столом, казалось, стало еще холоднее, еще неуютнее и темнее, но на сей раз мучения длились недолго. Папины ноги двинулись прямиком к столу и остановились рядом с Леоном. Никола стоял с другого боку. Я принялась рассматривать ноги Никола. Теперь, когда он знал, что я под столом, его ноги казались какими-то другими, хотя я и не могла сказать наверняка, что переменилось. Как будто у них выросли глаза и они таращились на меня.

Папины ноги были такими же, как он сам, — прямыми и безразличными, точно ножки стула.

— Теперь рисунки, — проговорил он.

Кто-то рылся в рисунках, двигал их по столу.

— Вот, монсеньор, — раздался голос Никола. — Удобнее смотреть в таком порядке. Здесь дама, соблазняя единорога, надевает ему на шею ожерелье. А здесь она играет ему на органе. Вот она кормит попугая — единорог подошел поближе, но все еще стоит на задних ногах, отвернувшись в сторону. Еще немного — и он покорен.

Никола чуть запнулся перед словом «кормит». Значит, я для него — «Вкус». Так попробуй меня.

— Здесь дама готовится к свадьбе и плетет венок из гвоздик. Это ее свадьба. Видите, как присмирел единорог. И наконец. — Никола пристукнул по столу, — единорог положил голову ей на колени, и они смотрят друг на друга. На последнем ковре зверь приручен: дама держит его за рог. Видите, на фоне животные в цепях — они стали пленниками любви.

Никола умолк, ожидая, что скажет отец. Но папа точно воды в рот набрал. Он часто так поступает, заставляя людей терять самообладание. Его прием возымел действие: Никола опять заговорил, довольно нервно.

— Как видите, монсеньор, пару единорогу составляет лев, который символизирует знатность, силу и храбрость — в дополнение к чистоте и воинственности единорога. Лев служит примером укрощенной дикости.

— Фон будет заткан узором мильфлёр, монсеньор, — добавил Леон. — Брюссельские ткачи сами придумают детали — это уже их дело. Никола изобразил фон в самых общих чертах.