Потом жизнь пошла своим чередом, день сменялся другим, мы ткали и почти не разговаривали. Летом дни длинные и праздников мало, так что мы начинали спозаранку и заканчивали с наступлением сумерек. По пятнадцать-шестнадцать часов сидели за станками, не меняя позы, взмокшие от духоты. Большую часть времени молчали — даже обычно говорливые Жозеф и Тома почти не раскрывали рта. У меня постоянно ныла спина, на пальцах вздулись мозоли, глаза покраснели от постоянного напряжения, и тем не менее я была счастлива, как никогда. Я ткала.

Мадлен без напоминаний приносила пиво, стряпала еду — довольно быстро и без кутерьмы. С тех пор как я предоставила ее самой себе, ее кушанья сделались куда вкуснее. То же самое можно сказать и про Жоржа, работу которого теперь было не отличить от работы отца. Алиенора, как всегда, была тише воды, ниже травы — шила, ковырялась в саду, помогала Мадлен по хозяйству. Иногда спала днем, чтобы работать ночью.

В конце лета, сразу после Рождества Богородицы, мы закончили ткать. Мои пальцы медленно ползли по разноцветному бордюру — зеленой полоске, затем желтой, затем красной. Я думала устроить по этому поводу праздник, но, закончив бордюр и отвязав коклюшку с красной нитью, почувствовала себя совершенно выдохшейся, точно тушеное мясо, в которое не положили перец. И день получился самым будничным.

Я очень гордилась, что Жорж доверил мне ножницы, когда вырезали ковры. А увидев их в развернутом виде, я испытала настоящее счастье. Мои куски ничем не выделялись и выглядели так, будто я была прирожденной ткачихой.

Но времени для отдыха не было. Оставалось всего пять месяцев. Жорж ничего не сказал, но я и без слов догадалась, что буду работать и дальше. Дни убывали, и каждый человек был на вес золота. Не будь Алиенора слепой, Жорж, может, и ее бы пристроил к станку.

Как-то в воскресенье после мессы мы прогуливались по Большой площади — уж не помню, сколько времени я не выходила на улицу, — и вдруг Алиенора вцепилась мне в руку:

— Жак Буйвол!

Обоняние ее не подвело — красильщик действительно пробирался к нам с противоположной стороны площади. Честно говоря, за все лето я ни разу о нем не вспомнила. Алиенора так и пребывала в неведении по поводу наших планов, а я даже чепца ей не сшила в приданое.

Я вложила ее ладонь в руку Жоржа-младшего.

— Отведи ее в «Золотое дерево», — шепнула я, зная, что в здание нашей гильдии вход открыт только ткачам и членам их семей.

Дети поспешили скрыться из виду, а я взяла Жоржа под руку, и мы придвинулись вплотную друг к дружке, как будто на нас надвигался ураган, готовый смести все живое с лица земли. Мы задрали глаза вверх на башню на здании ратуши, которое казалось таким величественным и прочным. Господи, дай нам такую же крепость.

Жак подковылял к нам.

— Где девчонка? — заорал он. — Почему она от меня бегает? Что проку от жены, если она улепетывает при появлении мужа?

— Ш-ш-ш-ш… — прошипел Жорж.

— Не затыкай мне рот. Надоело. Я и так держал язык за зубами весь прошлый год. Отмахивался от вопросов про женитьбу, когда ко мне приставали на базаре. К чему эти недомолвки? Почему нельзя с ней увидеться? Ей все равно ко мне привыкать. Зачем тянуть волынку? — Он повернулся и собрался идти к «Золотому дереву».

Жорж поймал его за руку:

— Только не сейчас, Жак, и потом, тебе туда нельзя. Будь добр, потерпи еще самую малость.

— Но почему?

Жорж выпустил его руку и опустил глаза:

— Она ничего не знает.

— Как не знает? — взревел Жак Буйвол.

Вокруг стали собираться зеваки, хотя из-за вони приблизиться никто не решился.

Я закашлялась.

— Наберись терпения, Жак. Пойми, мы сейчас заняты по горло, и потом, в коврах есть и твоя лепта — синяя шерсть, — продолжала я, подхватывая его под локоть и медленно уводя с площади, хотя от вони у меня слезились глаза. — Как только люди увидят наши ковры, они завалят тебя заказами.

На долю секунды глаза Жака Буйвола вспыхнули — но только на долю секунды.

— Но как же девчонка? Ее ждать на Рождество? Купили кровать?

— Как раз собирался заказать, — ответил Жорж. — Из каштана. У нас дома такая — отличная вещь.

Жак хихикнул, от его смешка у меня свело кишки.

— Жорж заглянет к тебе на днях, тогда все и обсудите, — вступила я. — В воскресенье грех говорить про дела.

В конце концов Жак Буйвол убрался, а толпа медленно рассеялась, так и не выяснив, с чего он так разорался, хотя, судя по его словам, люди и так все знали.

Мы с Жоржем переглянулись.

— Кровать, — произнес он.

— Приданое, — подхватила я.

— Где взять деньги на кровать?

— Когда шить приданое?

Жорж помотал головой:

— Он еще не знает, что сроки передвинулись с Рождества на Сретение. То-то еще предстоит морока.

Наши сомнения разрешились довольно скоро — хотя и не совсем так, как я ожидала.

Поначалу никто ничего не увидел. Мы с Мадлен готовили станки, и целый день пролетел незаметно. Уже к вечеру Жорж развернул картоны, собираясь подсунуть их под основу. Я изучала края рисунков, чтобы убедиться, что у нас припасены нитки нужных расцветок, когда случайно взгляд мой упал на даму на «Зрении». Я не сразу увидела перемену, а когда увидела, то попятилась, как будто меня пихнули в грудь. Никола действительно кое-что перерисовал, сомневаться не приходилось, — и не только ландыш.

Тут Жорж-младший расхохотался:

— Взгляни-ка, мама, вот чем, оказывается, Никола занимался в саду. Ты должна быть польщена.

Этот смех до того меня разозлил, что я отвесила Жоржу-младшему оплеуху. От удивления он выпучил глаза и даже не схватился за покрасневшую щеку.

— Кристина, — спросил Жорж резко, — что с тобой?

Я перевела взгляд на Алиенору. Она сидела на табуретке и распутывала шерсть. Разумеется, она не могла видеть, что сотворил Никола.

— Что я такого сказал? Никола изобразил ее портрет, — пожаловался Жорж-младший, — а она сразу драться.

Я взглянула на него с недоумением, затем внимательнее присмотрелась к «Осязанию». Его правда, дама была вылитая я — с длинными волосами, чуть вытянутым лицом, острым подбородком, волевой челюстью и стрельчатыми бровями. Гордая жена ткача. В одной руке она сжимала древко знамени, в другой — рог единорога. Я даже припомнила эту минуту: я тогда стояла в дверях и взирала на свою работу. Никола Невинный попал в самую точку.

— Прости, — пробормотал сын, — я думал, ты ведешь речь о «Зрении», где дама походит на Алиенору.

Все устремили глаза на «Зрение», даже Алиенора оторвалась от шерсти.

— Я так разозлилась, — быстренько соврала я, — потому что, на мой взгляд, жестоко изображать на «Зрении» слепую девушку.

Я не стала заострять внимание на единороге, голова которого покоилась на коленях моей дочери, и на том, что эта сцена могла означать. Я наблюдала за Жоржем и остальными мужчинами, покуда они разглядывали рисунок, но, казалось, они не уловили намека. Мужчины порой удивительно туповаты.

— Она в точности как ты, Алиенора, — воскликнул Жорж-младший. — Такой же разрез глаз и кривоватая улыбка.

Алиенора залилась пунцовой краской, пальцы ее теребили шерсть, лежащую на коленях.

— Что будем делать, папа? Мы ведь не имеем права менять фигуры, которые утвердил заказчик.

Жорж поскреб щеку и нахмурился:

— Придется оставить как есть — я уже не припомню, как выглядели прежние дамы. А ты что скажешь, Филипп?

Филипп не сводил глаз с рисунков.

— Помню, — отметил он, — но только смутно.

— Тогда порядок, — сказал Жорж. — Соткем по этим эскизам, надеюсь, обойдется. — Он тряхнул головой. — Чертов художник. Не хватало опять хлебнуть из-за него неприятностей.

При этих словах Алиенора судорожно дернула головой, и на миг лицо ее опечалилось, совсем как у дамы на «Зрении». Я закусила губу. Мысли мои путались. Изобразил ли ее Никола девственницей, приручившей зверя, или между ними что-то было?