Как правило, я быстро забываю свои работы, а вот картоны помню отлично. Особенно кое-какие детали: платье служанки с ниспадающими оранжевыми рукавами, обезьянку, теребящую цепочку на шее, взметнувшееся точно от дуновения ветра головное покрывало, черноту в зеркале, обступающую отражение единорога.

И все-таки я трудился не зря. Леон-старик теперь относится ко мне с почтением, почти как к равному. На хлеб я по-прежнему зарабатываю миниатюрами, но с недавних пор через старого торговца ко мне стали обращаться знатные семьи, желающие обзавестись коврами. Эскизы Леон под неким вымышленным предлогом оставил. Он показывал их всяким знатным сеньорам, те рассказывали другим сеньорам, и в итоге кто-нибудь соблазнялся и делал заказ. Рисовал я и охоту на единорогов, и одиночных зверей в лесу, бывали и сцены с дамами, но я тщательно следил за тем, чтобы новые дамы отличались от тех, что были на шпалерах Ле Виста.

— Видишь, какой успех! — ликовал Леон. — То ли еще будет, когда люди попадут в дом Ле Виста и увидят там настоящие ковры в большом зале. Тебя обеспечат работой до гробовой доски.

«А тебя — деньжатами», — подумалось мне. Но все равно я был счастлив: если дело так пойдет, отпадет нужда малевать гербы и разрисовывать повозки.

Однажды Леон позвал меня к себе, чтобы обсудить очередную серию ковров — на сей раз с соколиной охотой. У Леона был большой дом на улице Розье и даже собственный кабинет, набитый всякими заморскими вещицами. Чего там только не было: серебряные блюда с замысловатыми письменами, филигранные коробочки для пряностей, пушистые персидские ковры, тиковые сундуки с перламутровыми инкрустациями. Покуда я озирался по сторонам, мне вдруг представились голые стены моей каморки над «Золотым петухом», и настроение у меня испортилось. Небось он и в Венеции побывал. Небось объездил весь свет. Не беда — заработаю денег и тоже куплю красивые безделушки.

Пока мы толковали о заказе, я набросал крылья сокола и хвост. Затем положил уголек и откинулся на спинку стула.

— Вот разделаюсь с эскизами и, пожалуй, махну куда-нибудь, когда погода установится. Надоело в Париже.

Леон-старик тоже развалился на стуле.

— И куда же ты нацелился?

— Не знаю. Может, совершу паломничество.

Леон закатил глаза. Он знал, что я нерадивый прихожанин.

— Я серьезно. Двину на юг, заверну в Тулузу и Лурд. Может, и до Сантьяго-де-Компостелы доберусь.

— И что ты рассчитываешь найти?

Я пожал плечами.

— То же, что и все остальные паломники. — Я смолчал, что ни разу не ходил по святым местам. — А тебе, поди, и невдомек? — Мне хотелось его поддеть.

Леон пропустил насмешку мимо ушей.

— Паломничество — это долгое путешествие. А в чем барыш? Ты бы сначала слегка пораскинул мозгами. Прикинул, сколько заказов уйдет на сторону, и ради чего? Ради того, чтобы поглазеть на незначительную часть большого целого?

— Какого еще целого?

— Ну, реликвии. Если память мне не изменяет, в Тулузе хранится щепка от креста, на котором был распят Спаситель. Что говорит о кресте кусочек деревяшки? Боюсь, ты будешь разочарован.

— Не буду, — заупрямился я. — Странно слышать подобное от такого примерного христианина.

Я потянулся к серебряной коробочке для пряностей. Филигрань хитроумно изгибалась, образуя дверцу с петличками и замком.

— Откуда эта вещица?

— Из Иерусалима.

Я приподнял бровь и заявил:

— Вот туда и двину.

Леон оглушительно расхохотался:

— Хотел бы я посмотреть, как у тебя это получится. Кстати, о путешествиях. Дороги между Брюсселем и Парижем просохли, и намедни прибыла весть о твоих коврах. Знакомый торговец по моей просьбе заглядывал к Жоржу в мастерскую.

Минуло уже несколько месяцев с тех пор, как я последний раз справлялся о коврах. С началом Рождественского поста из-за распутицы сообщение с Брюсселем замерло. В отсутствие новостей любопытства у меня поубавилось. Я поставил коробочку перед собой.

— И что рассказывает твой приятель?

— Две первые шпалеры готовы. На Крещение, с небольшим запозданием, они приступили к двум следующим — самым большим. Кое-кто из домочадцев сильно хворал.

— Кто именно?

— Жорж-младший и один из наемных ткачей. Сейчас все вошло в колею, однако драгоценное время потеряно.

Услышав, что болела не Алиенора, я испытал облегчение. Странно. Я опять взял уголь и пририсовал соколу голову с клювом.

— Так что со шпалерами?

— Жорж показал ему «Слух» и «Обоняние». Торговец говорит, красота неописуемая.

Я добавил соколу глаз.

— А что следующие две? Докуда они дошли?

— На «Вкусе» — до собаки, которая сидит на шлейфе. А на «Моем единственном желании» — до служанки. Естественно, видно только узкую полоску, — ухмыльнулся Леон. — Незначительную часть большого целого.

Я напрягся, восстанавливая в памяти эскизы. Еще недавно я способен был нарисовать их с закрытыми глазами. И как это собака на шлейфе выпала у меня из памяти?

— Леон, достань рисунки. Хочу на них взглянуть.

— Давненько ты не изъявлял подобных желаний, — хмыкнул Леон, однако снял ключ с пояса и отомкнул тиковый сундук. Достал рисунки и разложил на столе.

Я разглядывал собаку и прикидывал в уме, как скоро ткачи доберутся до лица дамы. Лица Клод.

Я не видел Клод Ле Вист уже несколько месяцев. После возвращения из Брюсселя мне не представилось случая побывать в доме на улице Фур. Семейство отдыхало в замке под Леоном и до по поры до времени не нуждалось в моих услугах. На Михайлов день до меня дошел слух, что они вернулись, и я стал иногда захаживать в Сен-Жермен-де-Пре и караулить Клод возле церкви. Однажды я все-таки ее подстерег, но не там, а на улице Фур. Она куда-то шла с матерью и камеристками. Я двинулся следом, по другой стороне, в надежде, что она обернется и заметит меня.

Она и впрямь заметила. Остановилась как вкопанная, точно на камень налетела. Камеристки обтекли застывшую фигуру, и на улице не осталось ни души. Клод махнула камеристкам и присела на корточки, якобы поправляя обувь. Я бросил монетку так, чтобы кругляш подкатился к ногам Клод, и шагнул на дорогу. Пока я шарил в пыли, мы во все глаза глядели друг на друга. Я не посмел к ней притронуться — мужчина моего сословия не прикасается к девушкам ее сословия посреди улицы.

— Я по тебе скучала, — шепнула Клод.

— Я тоже. Придешь ко мне?

— Я бы с радостью, но…

Но прежде чем она успела договорить, а я — объяснить, где меня искать, к нам подлетела Беатрис, по пятам за ней семенил еще один слуга.

— Убирайся, — прошипела Беатрис, — пока госпожа Женевьева не видит!

Слуга сгреб меня в охапку и пихнул на обочину, а Клод сидела на корточках и следила за мной своими ясными глазами.

Потом я видел ее мельком — раз или два, но, наверное, против судьбы не попрешь. Как ни крути, она знатная дама, нам нельзя вместе показываться на людях. Сколько бы я ни мечтал затащить ее в постель, существовало препятствие в виде камеристок, не спускающих с нее глаз, препятствие, одолеть которое было, скорее всего, мне не по силам. Я гулял с другими женщинами, но ни одна не приносила мне удовлетворения. Всякий раз от свиданий оставался горький осадок, ощущение такое, будто ты пивная кружка с недопитым пивом. Сейчас при виде дамы на «Вкусе» у меня возникло схожее чувство. Чего-то ей явно недостает.

Леон привстал и потянулся собрать рисунки.

— Un moment. [19]— Я придержал эскиз «Моего единственного желания». Дама казалась застывшей, точно соляной столп, в руке — драгоценности. Надевает она их или снимает? Я так и не разобрался до конца.

Леон прищелкнул языком и скрестил руки на груди.

— Ты даже не взглянешь?

— Чего я тут не видал, — пожал плечами Леон.

— Скажи честно, они тебе не нравятся, несмотря на все твои похвалы.

Леон переставил коробочку для пряностей обратно на полку к другим безделушкам.

— Ковры нынче в цене. Потом, они вполне отвечают своему назначению — придать большому залу Жана Ле Виста торжественный вид. Что же до твоих дев — нет, они меня не прельщают. Я предпочитаю более полезные вещи — блюда, сундуки, подсвечники.