Их чувствуешь издалека. Все эти лосьоны, духи, масла, которыми они, недалекие и самовлюбленные, щедро умащают себя круглый год напролет. Бедные и неряшливые отравляют окружающую среду своими естественными запахами или, попросту выражаясь, воняют. Те же, кого судьба не обделила ни умом, ни богатством, хотя бы догадываются принимать этот чертов душ, будь он проклят. Конечно же, душ — самый лучший способ избавиться от вездесущих телесных ароматов. Ну и что? Вода спасает, но ненадолго. Дело в том, что нет на земле такого средства, которому было бы под силу надолго запереть их зловонные ароматы. Это зловоние символизирует разложение их душ, гниение, упадок, смерть… Они скоро умрут и перестанут отравлять жизнь другим. К черту все это! Да они уже мертвы.

Значит, эти принадлежат к первой категории, тех, что недалекие и самовлюбленные. Что мы имеем? «Шанель № 5», «Олдспайс» и прочая ерунда. Марки сейчас не важны. Они что, на самом деле искренне считают, будто благоухают? Закрываю глаза и вдыхаю поглубже, на этот раз более сосредоточенно. Что-то знакомое… Может, это очередная группа туристов из Нью-Джерси или с Лонг-Айленда? Но нет, нет… Вдохнув еще разок, чувствую более тонкий, едва уловимый, сладковатый аромат. Эти еще не совсем мертвы — лишь только начали разлагаться. Свеженькие. Могу поклясться, их-то я и искал все последнее время. Да и действительно, почему бы им не быть теми? Не то чтобы я на все сто процентов уверен. Пока еще рано утверждать.

Я прохожу еще немного по авеню Эй и останавливаюсь у окна пиццерии «Нино», прямо напротив пешеходной дорожки, на углу Маркс-стрит.

Подойдя к окну, я стучу по прилавку кольцом, которое всегда ношу на среднем пальце, и наконец появляется один из этих неаполитанцев.

— Слушаю вас.

— Есть что свежее?

Он тупо смотрит на меня.

— Вы имеете ввиду пиццу только что из духовки? Она с помидорами и чесноком.

— Какой еще к черту чеснок! Никакого чеснока! Может, брокколи? Вроде она для меня безвредна.

Он заметно вздрагивает.

— Значит, неси мне с брокколи. И не слишком горячую. Не хочу опять обжечь себе нёбо.

Он отрезает от пиццы кусок и отправляет его в печь — слегка подогреть. На самом деле, я мог бы съесть все, что угодно, даже помидоры и чеснок, если бы сильно постарался. И ничего бы мне от чеснока не было, хотя принято считать наоборот. Просто терпеть я не могу этот хренов чеснок.

Пока жду, облокачиваюсь на прилавок и вглядываюсь в фигуры людей, что сидят внутри. Пятница, вечер — как обычно полно народу: пара пьяных подростков, несколько подвыпивших жирных обывателей, уже надравшийся бомж, два пьяных клерка, ради разнообразия заглянувших в восточную часть города, рэперы-алкоголики и те, кого я так долго искал.

Вот они втроем стоят за столиком в дальнем углу пиццерии: девица-готка старой закалки и два худосочных отморозка с очень высокими скулами, вся их одежда сплошь усыпана нашивками с наипопулярнейшими сейчас брэндами шоу-бизнеса. Мне хорошо известен тип этих ребят: живут в нищете, а на местных вечеринках щеголяют с подцепленными где-то дурами и воображают себя чуть ли не звездами на красной ковровой дорожке. В общем, вот таких-то я и люблю.

— Ваша пицца.

Неаполитанец возвращается с моим заказом. Я даю ему три бакса. Готка и ее друганы наблюдают за двумя шатающимися подростками, только что вышедшими за дверь. Минутой позже они, напоследок поковырявшись в своих заказах, выходят за ними. Я щедро посыпаю свою пиццу красным перцем и откусываю внушительный кусок. Ну, так я и знал: этот придурок передержал заказ, и я опять обжегся. Тут как раз возвращается неаполитанец с моими пятьюдесятью центами. Я второпях проглатываю кусок теста и чувствую, как горло покрывается волдырями от расплавленного сыра.

— Я тебе что сказал? Не слишком горячую!

Он вздрагивает вновь. Все, что от него требуется в этом заведении, так это дни напролет совать куски пиццы в печь и вытаскивать их, как только они подогреются. Попросить такого лишь слегка подогреть твой заказ сродни приказать ему приготовить утку в вине. Я хватаю сдачу и, предварительно пихнув тарелку с надкусанной пиццей обратно за окно, поторапливаюсь за своими жертвами. Черт возьми, этот ублюдок, похоже, все-таки добавил чеснок в соус.

Двое подростков направились через дорогу к Томпкинс-сквер, чтобы срезать путь через нее, пока копы не перекрыли улицу на ночь. Моя троица плетется у двух подростков на хвосте ярдах в восьми позади и как раз сейчас проходит мимо фонтана, на камне перед которым высечено: «Вера, Надежда, Скромность, Милосердие». Подростки тем временем уже вышли из парка и направились на восток по девятой улице вглубь Алфабет-сити. Великолепно!

Девятая улица между авеню Би и Си практически заброшена и совершенно безлюдна, если не считать меня и трех моих жертв. Троица ускоряет шаг. Я все так же плетусь позади. Никуда они от меня не денутся. А то, что они задумали, возможно, касается лишь их и этих двоих подростков. Конечно, для меня будет лучше, если они решат притаиться там, где смогут почувствовать себя в безопасности, а тут как раз нагряну я.

Они почти уже догнали пьяную парочку. Вот они разделились: двое с одной стороны, один с другой, и как раз все вместе вошли в темный проулок: фонари, видать, здесь не в почете. Слышны звуки драки, шум, какие-то резкие движения, и… черт, я их не вижу!

Я ускоряю шаг и вхожу в неосвещенный проулок. Слева от меня заброшенное здание с игральной площадкой, в котором когда-то располагалось общество пуэрториканцев, а еще раньше — школа.

Продолжаю идти на запах. Он ведет меня по ступеням через небольшой дворик к разукрашенным граффити дверям. Вот уже несколько лет их сковывала внушительного вида цепь и такой же крупный замок, однако сегодня цепь свободно свисает с распиленного массивного замка производства «Мастер лок». Похоже, эти трое все заранее спланировали, и заброшенное здание должно послужить им прикрытием. Видать, не такие уж и недалекие они, я их недооценил.

Легонько толкаю дверь и заглядываю внутрь. Просторный холл протяженностью где-то ярдов в двенадцать в конце сменяется развилкой направо и налево. Почти непроглядная темень. То, что нужно. Я ничего не имею против темноты. Темнота — это хорошо. Я осторожно проскальзываю в дверь и затворяю ее за собой. Глубоко вдыхаю. Они здесь. Все. Такая вонь, будто они тут уже несколько дней торчат. Слышится крик. Теперь я точно знаю, куда идти. Сначала к развилке, затем направо по коридору прямо к распахнутой двери одного из классов. Один из подростков прижат лицом вниз к полу девицей, упирающейся своими коленями прямо ему в спину. Она уже всадила нож в основание шеи и перерезала ему горло, а теперь пыталась пробить череп. Двое ее компаньонов стоят рядом, ожидая, что вот-вот череп расколется, и оттуда брызнет кровь.

Другой подросток в ужасе забился в угол, утопая в луже собственной мочи. Его глаза навыкате бешено снуют из стороны в сторону, и он издает такой противный, высокий писк, как бывает, когда люди до смерти испуганы и в самом деле могут от этого умереть. От одного страха. Ненавижу этот писк.

Внезапно раздался хруст. Девице все же удалось пробить ножом череп. Она собралась, поудобней ухватилась за рукоятку ножа и начала им проворно работать, раскрыв две половинки черепа подростка, словно разломив пополам начавший гнить плод какого-то огромного фрукта. Гигантского граната, например. Увидев, что девица зачерпнула рукой мозги, двое модников подходят ближе. Опускаются к бездыханному телу. Все трое начинают жадно есть. Жаль. Я опоздал. Мальчишку уже не спасти. Подросток в углу заливается еще более высоким воем. Пришло мое время.