26 декабря, в семь часов утра, когда пароход «Посейдон» (водоизмещением в восемьдесят одну тысячу тонн) возвращался в Лиссабон после месячного рождественского круиза по странам Африки и Южной Америки, случилось нечто необычное. Судно находилось в четырехстах милях к юго-западу от Азорских островов, когда на море неожиданно началось весьма странное и ничем не объяснимое волнение. Корабль стало раскачивать, как праздного гуляку, вышедшего из бара после хорошей попойки.

Пароход «Посейдон» раньше имел другое название, «Атлант», и считался в свое время одним из лучших трансатлантических лайнеров. Однако годы шли, и «Атлант», почтовый пароход, принадлежавший некогда Королевской почтовой службе, износился. Тогда он был продан и переделан так, чтобы его можно было использовать и как грузовой, и как круизный корабль. В день описываемых событий резервуары с горючим оказались уже на две трети пусты, и на судне не было необходимого для его устойчивости количества трюмной воды. Старые стабилизаторы были бессильны против накатывающих на «Посейдон» волн, хотя и не слишком высоких, но при этом необыкновенно длинных. Итак, пароход лениво переваливался с боку на бок. Прибавьте к этому похмелье большинства из пятисот самых разнородных пассажиров, хорошо погулявших накануне вечером в честь Рождества и наплясавшихся до упада, и вы легко себе представите, как отвратительно они должны были чувствовать себя тем самым злополучным утром.

Лампочки на большом коммутаторе, обслуживающем телефоны в каютах пассажиров, начали загораться одна за другой, словно цветные огоньки гирлянд, украшавшие просторный обеденный зал главной столовой. Призывы о помощи наполнили небольшую приемную судового врача, доктора Каравелло. Семидесятипятилетнего итальянца-пенсионера попросили выйти в плавание устроители круиза, определив ему в помощники молоденького Марко, только что закончившего учебу в медицинской школе. Кроме него доктору помогали старшая сестра и две сиделки. Телефон в приемной Каравелло не переставал звонить. Доктор не мог лично явиться с визитом к каждому внезапно заболевшему пассажиру, и попросту посылал им в каюты пилюли и рекомендовал соблюдать некоторое время постельный режим. И все это под лучами яркого тропического солнца в море, которое, если не считать странного волнения именно в том месте, где сейчас плыл пароход, оставалось спокойным.

К плохому самочувствию пассажиров: головокружению, тошноте, слабости и общему недомоганию — добавилось еще одно: в каютах начали «оживать» предметы. Все, что не было прикрученным к полу, то есть чемоданы, ручной багаж и даже бутылки, соскальзывало со своих мест и свободно перемещалось по каютам. Одежда, висевшая на крючках, мерно покачивалась из стороны в сторону. Нервы пассажиров расшатывал и скрип узлов старенького суденышка, да еще далекий звон бьющейся посуды, доносящийся со стороны корабельного ресторана. Очень скоро таблетки от морской болезни и похмелья перестали помогать больным, потеряв при этом и свое психотерапевтическое действие. Наступал полдень, судно постепенно двигалось к порту назначения. Однако великолепное путешествие, прошедшее без каких-либо непредвиденных событий, в этот день было окончательно испорчено. Праздник стал походить на самый настоящий ад.

Правда, и в такой нелегкой ситуации на пароходе все же оставалось (как это всегда бывает на любом лайнере и при каждом круизе) несколько сильных личностей, тот небольшой процент закаленных мореходов, которые могут гордо заявить: «Я никогда не страдаю морской болезнью». И это действительно так.

Путешествующий в одиночку и совершенно не испытывавший на себе влияния качки Джеймс Мартин, владелец мужской галантереи в городе Ивэнстон, штат Иллинойс, ближе к полудню позвонил Вильме Льюис, вдове из Чикаго, в надежде на скорую встречу. К сожалению, миссис Льюис не принадлежала к числу счастливчиков, равнодушных к качке, а потому ответила незадачливому кавалеру достаточно резко:

— Ради Бога, оставьте меня в покое! Дайте хотя бы умереть в тишине.

Когда же он спросил ее:

— Может быть, я сам зайду навестить вас?

Она лишь простонала в ответ:

— Ни в коем случае!

После этого вдова безжалостно повесила трубку.

В это же время в другой каюте Линда Рого нападала на собственного мужа. В перерывах между приступами тошноты она успевала осыпать его нецензурной бранью, припоминая такие словечки, от которых покраснел бы и взрослый мужчина. Миссис Рого когда-то считалась восходящей звездой Голливуда, позже некоторое время выступала на Бродвее. Она была твердо уверена в том, что сильно опустилась, оставив свою блистательную карьеру и выйдя замуж за Майка Рого, сыщика из полицейского участка на Бродвее. Бранясь, она как-то незаметно села на своего любимого конька. Она искренне считала, что муж чуть ли не силой заставил ее отправиться в этот несчастный круиз. От морского путешествия она не получила ни малейшего удовольствия, и даже теперь ее лишают возможности всласть поболеть и спокойно отлежаться в каюте. Не на шутку разошедшуюся супругу угомонить трудновато, и Майк Рого, провожаемый изощренными проклятьями, в конце концов бежал, оставив ее в каюте одну.

Доктор Фрэнк Скотт (не имеющий, правда, к медицине никакого отношения, поскольку являлся доктором теологии), позвонив Ричарду Шелби из Детройта, бодро поздоровался с ним коротким «Привет, Дик!» и получил в ответ такое же жизнерадостное «Привет, Фрэнк!».

— Как дела у вашего семейства?

— Пока вроде бы все нормально.

— Сегодня сыграем партию в сквош? Она не откладывается?

— Надеюсь, нет!

— Как только качка прекратится, я к вашим услугам.

— Договорились.

— Увидимся за обедом.

— Конечно, мистер «Юркий».

Эти джентльмены успели подружиться во время круиза благодаря своему пристрастию к футболу и спорту вообще. Еще каких-то пять лет назад преподобного доктора Скотта знали как Фрэнка Скотта, по прозвищу «Юркий». Он был известным защитником футбольной команды Принстона, двукратным чемпионом Олимпийских игр в десятиборье и заядлым альпинистом.

Ричард Шелби был старше Скотта лет на двадцать и путешествовал со своей семьей. Вице-президент автомобильной компании «Крэнборн Моторс» в Детройте, он занимался дизайном легковых машин. В свое время он также немало преуспел в Мичигане.

Миссис Тимкер, режиссер танцевальной труппы «Девушки Грэшема», связалась с плавающим кабаре, где весь круиз пассажиров развлекали трижды в неделю. Хотя она и чувствовала себя преотвратительно, она все же нашла силы, чтобы сообщить членам своего ансамбля следующую новость: «Сегодня никакого выступления не будет». Одна из танцовщиц, худенькая девушка из Бристоля по имени Нонна Пэрри, рыжеволосая и очень бледная, почему-то не страдавшая морской болезнью, радостно воскликнула:

— Вот и отлично! По крайней мере, будет время привести в порядок голову.

В половине двенадцатого в курительной комнате парохода были только трое: англичанин Тони Бейтс, большой любитель выпить, его подружка Памела Рейд и Хьюби Мюллер, одинокий американец из Сан-Франциско.

Англичанин, получивший прозвище «Весельчак» за свой неиссякаемый оптимизм, и Памела сидели рядом друг с другом, обвив ногами высокие табуреты возле бара, надежно привинченные к полу. Бармен подал им мартини в низких пузатых стаканах, в какие обычно разливают виски. Он сделал так в надежде, что теперь-то жидкость ни за что не разольется, несмотря на качку. Эта парочка не страдала ни морской болезнью, ни похмельем, потому что уже успела напиться. Они просидели в баре всю ночь напролет не смыкая глаз, время от времени заправляя организм очередной дозой алкоголя.

Мюллер, богатый холостяк лет сорока с небольшим без определенного рода занятий, любил путешествовать по Европе. Все мамаши обоих континентов, имеющие взрослых дочерей на выданье, его обожали. Он устроился за угловым столиком курительной с книгой и полубутылкой шампанского. Он не страдал от недомогания нынешним утром, но книга оказалась довольно скучной, а шампанское то и дело проливалось из высокого бокала. Что же касалось круиза в целом, то Мюллер считал его неудавшимся. За все время путешествия ему так и не удалось познакомиться с более-менее привлекательной особой, а потому он не мог дождаться окончания этого унылого мероприятия. Сегодняшнюю качку он воспринял как личное оскорбление.