По красноречивым гримасам на загорелом лице было понятно: гость, заметивший храпящего в углу мастерской отца, собирался сказать что-то ехидное. Но – передумал, махнул рукой и весело поинтересовался:

– Так вы, значит, увлекаетесь живописью, мадемуазель?

Долорес кивнула. От волнения слова застревали в горле. В другой ситуации она бы объяснила, что увлекаться – это не совсем правильное определение. Вернее было бы сказать – она живет в живописи, потому что картины заполняли весь мир с самого детства, писать доставляет огромное удовольствие, а еще это пусть и скромный, но кусок хлеба.

Однако теперь же девушка была слишком взволнована. И просто низко наклонила голову.

– Тогда, наверное, вам будет интересно взглянуть на мои работы. Приходите завтра на улицу Великих Августинцев, буду ждать, – проговорил Пикассо, не спуская с девичьего личика заинтересованного взгляда. – Какая у вас необычная выразительная внешность. Вы молоды, но в чертах уже виден характер.

Охрипшим голосом Долорес отозвалась:

– Спасибо за приглашение, приду обязательно. Но… зачем вы заглянули к нам? Вы знаете моего отца? Его зовут Диего Гонсалес.

Пикассо пожал плечами:

– Гонсалес… Да нет, не припоминаю. Извините, но это имя мне ничего не говорит. А пришел… деточка, вы этого еще не сможете понять. Есть такое слово – ностальгия. В этой мастерской когда-то работал Шагал, мы неплохо проводили тут время.

«Какой же все-таки он странный человек, – пронеслось в голове девушки. – Почему-то у меня возникает чувство, что мы знакомы давно и даже являемся добрыми друзьями. Только что я робела, осознавая – рядом со мной стоит сам Пикассо. И вот уже от волнения нет и следа».

Долорес кивнула:

– Да, я знаю про Шагала. А этажом выше трудился Сутин. Говорят, когда он писал своего быка, притащил в мастерскую настоящую тушу. А вы же видите, какие тут полы: щели между досками огромные, зимой ветер так и гуляет! Кровь быка протекла, закапала на мольберт Шагала. Тот перепугался, вызвал полицию, кричал как сумасшедший: «Сутина убили!» Потом над ним все тут так смеялись.

– Я знаю эту историю. Но не хотелось вас лишать удовольствия ее рассказать. Да, славные были времена! А впрочем, старых друзей я не люблю. Вам этого тоже пока еще не понять. Знаете, в лицах приятелей юности видишь отпечаток безжалостного времени; память хранит совсем другие черты, еще не разрушенные жестокой жизнью… Ну так я жду вас завтра! До скорого, мадемуазель!

– Невероятный, – прошептала Долорес в закрывшуюся уже дверь. – Какой же он все-таки невероятный, интересный, притягательный…

Разумеется, в тот день натюрморт был решительно заброшен. Остаток вечера Долорес провела у небольшого зеркала, примеряя то платья, то шляпы. И все сидело ужасно, и все было не новым, и от этого настроение портилось еще больше.

Зато спалось девушке превосходно. Долорес видела во сне «Гернику» [6] и портреты Доры Маар [7], уже в искаженной манере. И рассматривать их можно было восхитительно долго, наслаждаясь каждым нюансом. Правда, под утро в сон пришли нацисты и стали кричать, что Пикассо – это представитель дегенеративного искусства. Даже во сне спорить с оккупантами было страшно. И, в общем, особо-то и не хотелось. Зачем говорить с людьми, которые не понимают: Пикассо как художник велик, в его творчестве представлено множество направлений живописи; он новатор, творец и просто очень свободный в своей безграничной фантазии человек. И он – настоящий профессионал! Как часто художник предлагает новое от безысходности, неумения работать в академической манере… Взять того же Малевича – его работы, которые он пытался выполнять по принципам классической живописи, унылы и невыразительны. Ему пришлось предлагать публике что-то новое, подводить философию под свою псевдоабстракционистскую мазню. Но не таков Пикассо! В каталогах есть его работы, сделанные в академической манере всего в пятнадцать-восемнадцать лет. Такие холсты можно вешать рядом с полотнами Рембрандта и Рафаэля, и они будут выглядеть достойно. И вот, блестяще изучив и освоив классическую школу, Пикассо уничтожил ее, придумал свои правила для живописи, свои законы. Он делает это всякий раз уже много лет, не боится начинать все с нуля, его работы с годами становятся все проще и выразительнее… Да, побывать в мастерской такого художника – большая честь, очень важное событие!

Утром, умытая, причесанная, одетая в ярко-зеленое свободное платье из струящегося шелка, с восточным тюрбаном на голове, Долорес уже стучалась в массивные двери дома на улице Великих Августинцев.

Но когда дверь отворилась, сердце девушки спикировало в пятки.

По дороге она столько раз прокручивала в голове одну и ту же сцену: стук в дверь, и на пороге появляется Пабло Пикассо, и глаза его горят от восхищения.

Но вот сейчас дверь открыл какой-то странный человек с подозрительным взглядом из-под стеклышек очков, длинным носом, плотно сжатыми губами-ниточками. Наряд он явно не оценил – пробежался глазами по яркому шелку и скривил рот.

– Мне нужен месье Пикассо, – прошептала Долорес, проклиная себя за все сразу – за экзотическое платье, за глупые мысли, за торопливость, с которой она летела к Великим Августинцем.

Неужели Пикассо просто пошутил? Дал неправильный адрес? С него, в принципе, станется; Париж полон слухов о его розыгрышах…

– А вам назначено? – кольнул вопросом незнакомец. Пожав плечами, Долорес неуверенно кивнула.

Мужчина махнул рукой и посторонился, давая гостье возможность пройти внутрь.

Уже в прихожей было от чего прийти в восторг! Огромные окна пропускали в помещение яркие струи света. По бокам от солнечных водопадов стояло множество кадок с большими диковинными растениями, а еще клетки с птицами. Цветы благоухали, птицы радостно щебетали, и все волнение Долорес мигом улеглось, а на душе стало спокойно, как будто бы она попала в рай.

Из благостного оцепенения ее вывел голос неприятного мужчины, проскрипевший:

– Следуйте за мной.

– Некоторые из этих растений я совсем недавно видела на портрете Доры Маар. Он висел в галерее, несмотря на запреты нацистов, – пробормотала Долорес, с любопытством оглядываясь по сторонам.

Во взгляде ее спутника промелькнуло уважение, но девушка этого не заметила, была поглощена рассматриванием обстановки.

Как чудно живет месье Пикассо!

Вот в его апартаментах имеется длинная комната, а в ней – несколько диванов и кресел в стиле Людовика ХIII. На них разложены гитары, мандолины и какие-то другие диковинные инструменты, встречающиеся на полотнах Пикассо периода кубизма. Длинный стол посередине комнаты завален шляпами, обувью, кристаллами. А под ногами – господи, так ведь и споткнуться недолго! – лежит отлитый из бронзы череп. Прекрасная розово-зеленая весна выделяется ярким пятном на мрачной палитре стены. Должно быть, это картина Матисса; говорят, они с Пикассо – большие друзья…

Вслед за секретарем по винтовой лестнице, расположенной в углу длинной комнаты (оказывается, в квартире Пикассо целых два этажа, бывают же такие чудесные апартаменты!), Долорес поднялась наверх. И замерла.

Возле лестницы стоял Пабло, именно такой, каким она себе его и представляла – с сияющими глазами, приветливой улыбкой. И он ждал ее, это было невозможно не почувствовать! От художника словно бы исходило теплое облако любви, трогательной, беззащитной и… неуверенной.

«Ах да, он же намного старше, годится мне даже не в отцы, а в дедушки. Поэтому и волнуется, и переживает. Я намного моложе его спутницы Доры, и Пабло, наверное, думает, не откажу ли я ему из-за возраста, – промелькнуло в голове Долорес. – Ну и пусть, все равно. Я уважаю этого художника, боготворю его творчество…»

– Я нахожусь в раю. Я смогу жить в этом раю всегда! Как же здесь здорово! – воскликнула Лика Вронская, вылавливая из надувного бассейна крошечный листик. – Снапи, Дарина! Вы случаем не заболели? Почему не купаетесь?