Все тихо, медленно, словно растекаясь, запятились к воде.

«Сейчас, – подумал я, – Большой Кеша начнет всех ловить и топить». Но нет. Он не спеша подошел к телескопу и стал непрерывно бить по нему ногой, пяткой. Бил методично, сопя, постанывая при каждом ударе.

За несколько минут он раскрошил его вдребезги.

Взглянул на нас и, побледневший, молча пошел к самолету.

Все были ошеломлены.

Первым пришел в себя Кобальский.

– Что вы сделали?!. – то обращаясь к Иннокентию, то бегая вокруг полупрозрачных кристаллических глыб, кричал он. – Невозможно поверить! Как мы боялись довериться этому человеку. О, какой ущерб… Какая катастрофа…

Он подбежал к растерянному, уныло стоявшему гомеопату.

– Послушай, старый, глупый Кеша, ты превратил в необратимую груду такую вещь!

– Это не я, Станислав. Я ведь все-таки не он… – оправдывался гомеопат. – И я не обязан отвечать за его действия.

– Его руками это сделал ты, вандал. Ты! Ты в руины превратил бесценное сокровище. Бес-ценное!! В руины, в руины!.. Вон они!

Эпсилон осекся.

Притих весь этот базар, все повернулись к разрушенному телескопу и стояли с отвисшими челюстями – как какие-нибудь дикари глядели, что происходит с его остатками.

Ярко вспыхивала то одна, то другая прозрачная желеобразная глыба. С очередной вспышкой каждая из них горела все дольше. Наконец все они стали светить непрерывно и ровно. Их мягкое, с люминесцентной прохладой свечение ясно выделялось в потоке вечернего солнечного света. Секунд через пятнадцать над кристаллическими глыбами возникла яркая и трепетная световая полусфера. Вдруг мы оказались в ее пределах. Словно круг по воде, она с нарастающей скоростью белесым фоном разлетелась вокруг нас. Так же возникли вторая и третья сферические волны. Через минуту или две, очевидно, где-то отразившись, первая волна возвратилась довольно темным, не ночным, а таким прозрачным сумеречным фронтом. Чем ближе, теснее смыкалось вокруг нас световое пространство, тем тусклее становилось солнце, словно само небо стало огромным темнеющим стеклом. Стало чуть прохладнее…

Мы увидели, как сумеречная полусфера, миновав нас, медленно, будто темно-прозрачное облако, сжималась над неясно видимыми желеобразными глыбами. Все более сжимаясь, полусфера потрескалась, раскололась и, растекаясь словно вода, распределилась между полупрозрачными осколками, как впиталась.

Но вокруг нас светлей не стало. Диск заходящего солнца был виден, однако оставалось такое впечатление, что солнце только что ушло за горизонт.

«Что они есть, эти осколки?» – думал я. Я был уверен, что только что был свидетелем дазарного эффекта – усиления тьмы посредством стимулированного поглощения света, а раз телескоп был разрушен, то проявились лишь какие-то остаточные свойства…

Беглецы довольно быстро пришли в себя. Собираясь в путь, они шумели еще с полчаса. Как на вороньем базаре.

Погрузили все в самолет. И осколки телескопа, и масс-голограф, и фанерный ящик с роем, и все свои вещи. Скоро в огромном салоне со связанными руками рядом с грудой светлых глыб оказался и я. Ныла разбитая голова. Где же Гамм? Когда же, как выручит он меня из беды? Я плохо соображал. По отрывочным разговорам понял, что компания намеревается пересечь границу морем, где-то на юге страны. Конечно, я был уверен, что неизвестный, странный самолет своевременно будет обнаружен в воздухе (а может быть, уже был обнаружен, и не напрасно кружил здесь самолет и дважды пролетал вертолет). Но ведь вместе со злоумышленниками так нелепо мог погибнуть и я. Конечно, в немалой степени и я был кашеваром и пусть невольно способствовал этому пиру двойников.

Уже вот-вот должно было сесть солнце, и отчаявшиеся злодеи готовы были взлететь. Долго искали центр тяжести, где бы сесть Большому Кеше. Бет раздумывал, командовал, а Большой Кеша, сидя на полу, двигался по-салону между огромными креслами то назад, то вперед. Наконец, по их мнению, центр тяжести был найден.

Когда стали задраивать тяжелую дверь, оказалось, что Альфа в самолете нет. «Предатель удрал!» – коротко констатировал «дядя».

«Значит, события обернулись не так, как предполагал Гамм?..» – подумал я.

Бет ушел в пилотскую кабину. Скоро самолет задрожал, сдвинулся с места. Пилот выруливал на ровную площадку.

Я не знал, что мне предпринять, и, закрыв глаза, пытался что-нибудь придумать. Но что? Броситься к пилоту, когда самолет полетит «над морем?.. Ну и что из этого? А где же Гамм? Погиб в развалинах, из которых так ловко соорудили этот самолет?..

Самолет все быстрей катил по чуть всхолмленной площадке.

К этому времени я о ножку кресла перетер веревку, которой были связаны мои руки. Сделать это было совсем нетрудно, потому что самолет внутри (да и вообще весь он представлял собой странное зрелище) был сработан очень грубо: ведь он являлся в сотни раз увеличенной моделью со всеми ее, во столько же раз увеличенными шероховатостями. До чего неуютен был огромный салон с двумя циклопическими лампочками в потолке! Громоздкие кресла, похожие на нелепые, внушительных размеров диваны, отбрасывали резкие тени. Сидевших на этих громадных диванах злоумышленников не было видно, отчего самолет казался пустым. Все какое-то неживое, без человеческого дыхания, и поэтому невозможно было отвязаться от уверенности, что самолет не взлетит.

Если б мне помогли! Но кто знал, где я теперь нахожусь? Кажется, Рахмету Аннадурдиеву я сказал, что на машине собираюсь на пустынные берега восточного Каспия. Да еще нагрубил старику… А сам жду его участия, помощи. Когда у Аннадурдиева умерла сестра, я не смог сходить на почту, чтоб в Ашхабад послать телеграмму их племяннику, потому что очень был занят: как раз вулканизировал камеры и ставил дверцу в багажник…

Теперь моя участь зависела, кажется, только от Аннадурдиева, и я ждал его помощи! Вот как…

И передо мной вдруг ясно открылось как будто бы и давно понятное, но едва ли до этого мгновения во всей полноте осознаваемое мною представление о действительно добрых взаимоотношениях между людьми, об отзывчивости, которая поистине является самым драгоценным достоянием человека.

Мгновенно в сознании пронесся рой других мыслей, как одно слово: почему ночью я не подошел к другому стеклу, не исследовал весь телескоп хотя бы внешне, не испытал обе его стороны? Из-за робости? Сдрейфил, послушав распоясавшегося пустозвона плоскуна? А оказывается, паникер-плоскун являлся вообще делом десятым. Конечно же, в результате диалога со своим опережающим отражением я мог бы утром принять самое верное решение, найти блестящий выход из создавшегося положения (то-то Кобальский пугал меня телескопом, «предостерегал» от заглядывания в стекла!). Удивительно, но теперь сожалел я о своем ночном упущении не только поэтому. Жаль было, что не увидел я себя, пусть в неправдоподобно одностороннем, но зато безупречном виде. (Даже из проходимца Кобальского умудрился телескоп выудить немало хорошего, когда тот встал перед окуляром!..) И это не было праздным любопытством. Главное, мне очень не хотелось походить на своего отстающего. Но таким я уже не мог быть!