Отныне неистово бушующая стихия стала нашей союзницей. И все же главное, что заставляло нас неутомимо стремиться вперед, превозмогая боль в ногах и не обращая внимания на жестокий шторм, — это страх. Страх остаться навсегда в этой жуткой ледяной пустыне, царстве нестихающих бурь, — если капитан Свенсон, не приведи Господь, уже отдал приказ идти на погружение. Хотя, впрочем, старуха с косой не позволила бы долго мучиться двум обреченным, затерявшимся среди льдов, лишенных крова и пищи.

Мы старались бежать не слишком быстро, потому как это только приблизило бы наш конец. Эскимосы, жители полярных широт, считают, что на лютом морозе нет ничего страшнее полной потери сил. Если человек в меховой шубе будет расходовать лишнюю энергию, он непременно вспотеет. После чего, когда ему придется двигаться меньше, что неизбежно, пот на нем будет застывать даже под мехом. Чтобы не замерзнуть, надо двигаться еще быстрее, что приведет к еще большему потовыделению. Таким образом, получается как бы замкнутый круг, из которого есть только один выход: остановиться, тут же замерзнуть — и умереть. Поэтому мы и старались бежать трусцой, больше походившей на быструю ходьбу.

— Ну, вы как? — выдавил я из себя.

— Просто с ног валюсь, док, — выдохнул, а вернее, прохрипел, задыхаясь, Хансен. — Но пока жив. Как, по-вашему, далеко еще?

— Мили три или около того, — ответил я и постучал по ледяной стене, за которой мы остановились перевести дух. — Будь у нас лишняя пара минут, можно было бы попробовать забраться наверх. По-моему, это всего лишь торос, хоть и здоровенный.

— Думаете, мы так выберемся из ледяного шторма?

Я кивнул, а Хансен в ответ только покачал головой.

— Пустое дело, док. Ледяной шторм поднимается в высоту футов на двадцать, так что, даже если мы и выберемся из него, «Дельфин» все равно останется под ним, ведь надо льдом торчит только его боевая рубка.

— Я вот что думаю, — заметил я. — Мы настолько были заняты нашими бедами, что напрочь забыли про капитана Свенсона. По-моему, мы его недооценивали.

— Возможно, но сейчас меня больше интересует лейтенант Хансен. Так что вы хотели сказать, док?

— А вот что. Держу пари, Свенсон думает, что мы возвращаемся на «Дельфин». Да и потом, он же сам приказал нам вернуться. Так что он будет нас дожидаться, что бы там ни случилось — с нами и с рацией.

— Вовсе не обязательно. С рацией или без нее мы так или иначе искали бы «Зебру».

— Нет. Да нет же. Капитан, верно, считает, что у нас хватит ума рассуждать так же, как он. Свенсон хорошо знает — если рация у нас полетела до того, как мы вышли на «Зебру», продолжать дальнейшие поиски станции вслепую было бы равносильно самоубийству. Другое дело — попробовать вернуться назад, на «Дельфин». Наверняка он думает, что мы люди смышленые и сами сообразим, что к чему — он просто возьмет и посветит нам фонарем, чтобы его заблудшие овечки могли найти дорогу домой.

— Боже мой, док, да вы, похоже, зрите в самый корень! Ну, конечно же, конечно! Господи, и для чего только у меня голова на плечах, не пойму?! — с этими словами Хансен выпрямился и повернулся лицом к торосу.

Помогая друг другу, мы вскарабкались на самую его макушку. Торос оказался ниже двадцати футов — его вершина находилась под верхней границей ледяного шторма. На какое-то мгновение снежный шквал стих, и в образовавшемся просвете мы успели разглядеть чистое ночное небо, но относительное спокойствие длилось не больше одной-двух секунд. И, если бы в этот миг нам был подан спасительный сигнал, мы бы все равно его не заметили.

— Не беда, — прокричал я Хансену в ухо. — Впереди у нас еще столько торосов — будем выбирать самый высокий.

В ответ Хансен ничего не сказал — только кивнул. Я не видел, какое у него было выражение лица, но мне это было и не нужно.

У нас обоих возникла одна и та же мысль: мы ничего не заметили потому, что то, чего мы ожидали, увидеть было невозможно. Капитан Свенсон просто не подал сигнал — чтобы льды не раздавили «Дельфин», лодке, как видно, пришлось уйти под воду.

Следующие двадцать минут мы раз пять взбирались на торосы, а потом спускались вниз, и с каждым разом горечь очередной неудачи ощущалась все сильнее. Теперь я двигался, точно в беспробудном, полном муки и отчаяния кошмаре, а на Хансена вообще было больно смотреть: его шагало из стороны в сторону, словно побитого или пьяного. Как врач, я хорошо знал, что перед лицом крайней опасности даже у вконец измотанного человека вдруг открывается второе дыхание. Но мне было также известно и то, что эти скрытые возможности отнюдь не безграничны и что сейчас мы оба находимся на грани полного измождения, когда и второе дыхание должно вот-вот оборваться. Так что единственное, что нам оставалось, — это упасть с подветренной стороны какого-нибудь тороса и спокойно дожидаться, когда по наши души придет безносая, а уж она-то, верно, не вставит себя ждать слишком долго.

С шестого тороса мы едва не рухнули вместе с последней надеждой. Не то, чтобы на него было трудно взбираться, нет, — на стенах его было достаточно углублений и выступов, как будто специально созданных для наших рук и ног. Просто у нас уже совсем не было сил взобраться на его вершину. Наверное, мы никогда не поднялись бы на нее, если бы не были уверены, что из всех торосов, которые попадались нам прежде, этот — самый высокий. Судя по всему, на том месте, где он возвышался, столкнулись гигантские силы, под давлением которых лед вздыбился на высоту не меньше тридцати футов. А о том, на сколько футов в глубину океана уходил нижний край тороса, можно было только догадываться, — но никак не менее двухсот, это уж точно.

Когда до вершины тороса оставалось футов восемь, мы вдруг вынырнули из ледяного шторма. А когда наконец добрались до самого верха, и, поддерживая друг друга, чтобы не свалиться от порывов ветра, взглянули вниз, нашим глазам открылось захватывающее зрелище: почти у самых наших ног бурлил и вздымался свинцовый поток из льда и снега, простиравшийся аж до самого горизонта. Эта картина, как и многое другое в Арктике, казалась невероятной, странной, жуткой. Такое впечатление, будто увиденный нами пейзаж — не что иное, как кадр из фантастического фильма, действие которого разворачивается не на Земле, а на некой загадочной, давным-давно вымершей планете.

Повернувшись на запад, мы смотрели вдаль так долго, пока у нас не заболели глаза. Однако, как мы ни старались, разглядеть хоть что-нибудь обнадеживающее нам не удалось. Кругом только лед да гонимый ветром снег. Мы пристально всматривались в клокочущий поток в радиусе 180 градусов — с севера на юг, но тщетно. Прошло минуты три — ничего. Я вдруг начал ощущать, как в жилах у меня стынет кровь.

Пытаясь себя ободрить, я подумал, а что, если мы взяли не то направление и прошли мимо «Дельфина» — чуть севернее или южнее. И вот, повернувшись, я стал пристально всматриваться на восток. Что было очень нелегко: от яростных порывов морозного ветра на глазах тут же выступали слезы, однако, к счастью, теперь это не был шальной поток острых, как скальпели, льдинок. Я снова и снова обшаривал взглядом восточный горизонт — с севера на юг и с юга на север. Наконец в однообразной пустоте кипящего снежного моря я заметил нечто необычное — и тут же схватил Хансена за руку.

— Взгляните-ка вон туда, — крикнул я, — на северо-восток. От нас четверть или полмили. Что-нибудь видите?

Хансен несколько минут всматривался в указанном направлении. Потом, покачав головой, он сказал:

— Ничего. А что, по-вашему, там может быть видно?

— Черт его знает. Не могу сказать точно, но мне показалось — на верхней границе ледяного шторма что-то сверкнуло. Во всяком случае, снег там, по-моему, светлее, чем везде.

Прикрыв глаза руками от ветра, Хансен с полминуты всматривался в ту сторону, куда я показывал. Наконец он сказал:

— Все без толку, ни черта не видать. Я уже целых полчаса напрягаю глаза, пытаясь что-то разглядеть. И все напрасно.