— Да уж, — с горечью согласился он. — Мы могли ходить кругами, пока все не погибли бы. Не знаю, что может быть хуже.
Он отхлебнул виски и, кашлянув, передал фляжку мне.
— Так-то оно лучше. Вы, правда, думаете, что мы дойдем?
— Немного везения — это все, что нам нужно. Значит, вы решили, что наши рюкзаки слишком тяжелы? И предлагаете их облегчить?
Меньше всего мне хотелось бы бросать припасы: восемьдесят фунтов провизии, сто унций спиртного, тридцать фунтов таблеток сухого горючего, печку, палатку и многоцелевую аптечку, но уж если бы было решено все это бросить, я предпочел бы, чтобы бросили и меня, на что они, похоже, вряд ли бы согласились.
— Мы ничего не будем оставлять, — заявил Хансен.
Отдых и виски сделали свое дело. Голос лейтенанта звучал тверже, зубы почти не стучали.
— Пусть эта мысль умрет, едва родившись, — сказал свое слово радист.
Когда я впервые увидел Забрински, еще в Шотландии, он напомнил мне белого медведя, а сейчас, среди полярных льдов, этот сжавшийся в комок громила в заиндевевшей меховой парке напоминал мне его еще больше. Забрински был действительно здоровый, как медведь, и, судя по всему, совершенно не ведал усталости; он оказался в гораздо луч-глей форме, нежели любой из нас.
— От этого груза у меня просто отсохли плечи, я с ним все равно что с больной ногой или со старым корешем, от которого с души воротит, но попробуй без него обойтись.
— А вы что скажете? — обратился я к Роулингсу.
— Мне нужно поддерживать форму, — заявил Роулингс, — так что, как видно, придется тащить Забрински на себе.
Мы опять надвинули на глаза снегозащитные очки, испещренные мелкими трещинами и царапинами, а потому ставшие совершенно непригодными, тяжело поднялись и двинулись на юг, к краю высокого ледяного хребта, преграждавшего нам путь. Он оказался самым длинным из всех, на которые мы натыкались прежде, но для нас это не имело никакого значения, поскольку нам нужно было найти правильное направление; к тому же он служил нам защитой от свирепого урагана и, таким образом, мы могли хоть как-то сберечь наши силы. Примерно ярдов через четыреста стена вдруг кончилась, на меня с неистовым воем обрушился ураган и сбил с ног. Я словно угодил под стремительно летящий поезд. Ухватившись одной рукой за веревку, а другой уперевшись в лед и пытаясь встать на ноги, я прокричал своим спутникам, чтобы они глядели в оба, и вскоре мы опять шли, нагнувшись вперед и силясь удержаться на ногах против ветра, бившего нам прямо в лицо.
Следующую милю мы преодолели меньше чем за полчаса. Теперь идти было легче, гораздо легче, чем прежде: пак стал более ровным, хотя то тут, то там все равно попадались ледяные глыбы. С другой стороны, все, за исключением Забрински, порядком измучились и, спотыкаясь чуть ли не на каждом шагу, падали, но не только из-за колдобин во льду или порывов ветра: лично у меня ноги были точно налиты расплавленным свинцом, и каждый шаг отдавался в них резкой болью от щиколоток до бедер. Однако, несмотря ни на что, я знал, что продержусь дольше остальных, в том числе и самого Забрински. У меня имелась на то серьезная побудительная причина — она придаст мне сил и поддержит меня даже спустя часы после того, как ноги откажутся повиноваться. Майор Джон Холлиуэлл. Мой старший и единственный брат. Живой или мертвый. Жив ли он или уже мертв, человек, которому я был всем обязан в жизни, и только ему одному? А может, он умирает в эту самую минуту, когда я о нем думаю? Его жена Мэри и трое избалованных детей, разоривших подчистую своего дядюшку-холостяка, который, в конце концов, отплатил им той же монетой: невзирая ни на что должны это узнать, и рассказать им об этом смогу только я один. Жив или мертв? Мои ноги мне уже не принадлежали — жгучая пульсирующая боль терзала совсем другого человека. Я должен узнать, должен, и ради этого готов был проползти на коленях те несколько миль, что отделяли нас от дрейфующей станции. Я все узнаю. Кроме того, у меня была и другая причина добраться до «Зебры», куда более важная, чем жизнь или смерть начальника станции, моего брата или спасение гибнущих людей, затерявшихся где-то среди полярных льдов.
Внезапно неистовая дробь мельчайших льдинок, колотившихся о мою маску и заиндевевший мех парки, утихла, ветер ослаб, и я увидел прямо перед собой стену ледяного хребта, более высокого, чем тот, за которым мы укрывались последний раз. Я подождал остальных, попросил Забрински связаться с «Дельфином» налил всем из фляжки — больше, чем в прошлый раз. Это было необходимо: Хансен « Роулингс вымотались до крайности, дышали они часто и неглубоко — воздух со свистом врывался и вырывался у них из легких. Впрочем, вскоре я заметил, что дышу так же, как и они, и мне с огромным усилием удалось сдержать дыхание на несколько секунд, чтобы проглотить виски. А может, прав был Хансен, возникла у меня смутная мысль, сказав, что алкоголь в условиях Арктики — ненадежное средство? Ну уж нет — приятный вкус во рту явно говорил об обратном.
Забрински, прикрыв ладонями микрофон, уже разговаривал с «Дельфином». Через минуту он снял наушники и, выключив рацию, сказал:
— Не знаю, то ли мы и впрямь бывалые, то ли нам просто повезло, а может, и то, и другое… Но они говорят, что мы идем прямо по курсу.
Он опорожнил стакан, который я ему протянул, и удовлетворенно крякнул.
— Это — хорошая новость. А теперь плохая. Края полыньи, в которой стоит «Дельфин», начинают смерзаться. Причем довольно быстро, и капитан думает, что часа через два им придется погружаться. Во всяком случае, не позже.
Немного подождав, радист медленно добавил:
— А эхоледомер не работает.
— Эхоледомер? — переспросил я, почувствовав себя в глупом положении. — А что, лед…
— Да, дружище, — устало проговорил Забрински. — Вы не поверили штурману, доктор Карпентер. Вы для этого слишком умны.
— А что, это кстати, — безрадостно заметил Хансен. — Теперь все просто и ясно. «Дельфин» погружается, лед смыкается. Мы — здесь, «Дельфин» — внизу, между нами — толща льда. Скорее всего, они уже никогда нас не найдут, даже если починят эхоледомер. Как думаете, нам лучше сразу лечь и умереть или еще часика два поболтаться?
— Какое горе, — подал голос Роулингс, — я имею в виду не нас лично, а ту огромную потерю, которую понесет американский военно-морской флот. Думаю, лейтенант, я не ошибусь, если скажу, что мы трое были прекрасные парни. По крайней мере, вы и я — Забрински, по-моему, уже давно достиг предела совершенства.
Свою тираду Роулингс выдал, задыхаясь и стуча зубами. Он принадлежал к тому типу людей, которых непременно хочется иметь рядом, когда над тобой нависла беда. Например, та, что угрожала нам сейчас. Насколько мне было известно, Роулингс с Забрински слыли на «Дельфине» простодушными весельчаками, но это была всего лишь маска, за которой они, по им одним ведомым причинам, старались скрыть свой острый ум, повышенное чувство дисциплины и незаурядные таланты.
— А меня сейчас пугает другое, — съязвил Хансен, — ваша беспросветная тупость. А еще моряки! Доктор Карпентер считает, что мы должны вернуться без него, — продолжал он, поразив меня своей самоуверенностью. — Доктор Карпентер не повернет назад и за все золото Форта Нокс [3].
Он с трудом поднялся.
— Нам осталось не больше полумили, так что хватит болтать.
В слабом луче моего фонарика я увидел, как Роулингс и Забрински переглянулись и пожали плечами. Они тоже встали на ноги, и мы двинулись дальше.
А три минуты спустя Забрински сломал лодыжку.
Все произошло до смешного просто — удивляюсь, как это только не случилось с кем-нибудь из нас раньше. Покидая нашу последнюю стоянку, мы решили не огибать ледяной хребет с юга или севера, а перебраться прямо через него. Его высота была около десяти футов, но, подталкивая снизу и поддерживая друг друга сверху, мы поднялись на вершину без особых сложностей. Тщательно ощупывая перед собой лед палкой — фонарь в таком урагане был совершенно бесполезен, а стекла очков стали совсем непроницаемыми, — я прополз по пологому склону тороса двадцать футов и, добравшись до его края, опустил палку вниз.
