Увидел я его впервые в городе Спайке, в ремонтных мастерских, где в машинном отделении подготавливали площадку для небольшого динамо, и он распоряжался работами: то громко кого-то распекал, то что-то властно приказывал. Под его началом работало с десяток итальянцев, все, как один, невысокого роста смуглые крепыши, причем старшему было лет пятьдесят, младшему — не больше двадцати пяти. Они перетаскивали материалы из вагона, стоявшего неподалеку от мастерских на запасных путях. В вагоне находился цемент, щебень, старые доски, тачки, разные инструменты и все, что могло понадобиться в ходе работы. Сам он, без пиджака, с засученными рукавами, стоял в дверях машинного отделения и кричал с истинно ирландской напористостью:

— Эй, Мэтт! Эй, Джимми! Бери лопаты! Бери кирки! Тащи песок! Камни тащи! А цемент где? Цемент-то где! Черт побери! Цемент мне нужен! Какого дьявола вы здесь валандаетесь? Вас зачем подрядили? Ворон считать? Живей пошевеливайтесь! Тащите цемент! — И, закончив эту бурную тираду, он стал не спеша поглядывать по сторонам, как будто он один во всем мире имел право никуда не торопиться.

К этому времени я уже немало претерпел в жизни и стал неодобрительно относиться ко всякого рода хозяевам, особенно к таким ретивым, как этот. «Вот уж подлинно рабовладелец! Этакая скотина!» — думал я. Однако внешне он не производил неприятного впечатления, скорее наоборот. Это был человек среднего роста, плотный, с толстой шеей; седеющие волосы и усы были коротко подстрижены, глаза, светло-серые, живые и выразительные, настоящие ирландские глаза, блестели и искрились. Держался он властно, не допуская, как видно, даже мысли, что его могут не послушаться, всей своей манерой он словно говорил: «Я здесь хозяин!» — и верно, он был здесь хозяином. Не эта ли черта причиной тому, что из ирландцев во всех уголках земли получаются отличные начальники.

Работа, которой он здесь руководил, была не бог весть какая важная и сложная, но интересная. Нужно было выкопать яму размерами десять на двенадцать футов и, выложив ее досками, сделать «форму», затем замешать бетон, залить его в эту форму и сюда же вделать железные полосы для крепления целого генератора на станине. Работа не была такой уж срочной, и проводить ее можно было бы гораздо спокойнее, но что поделаешь, если у человека энергия бьет через край, если ему нравится, когда вокруг него шум и грохот, если он любит сознавать, что дело идет вперед, даже когда в действительности оно, может быть, стоит на месте. Он, видимо, просто находил удовлетворение в этом шуме и суете. Ему так хотелось поскорее закончить начатое, что он без устали носился по мастерским и кричал:

— Эй, Мэтт! Эй, Джимми! Живо! Тащи лопаты! Тащи кирки! Да ну, живее!

А по временам извергал целые водопады команд:

— Вверх давай! Вниз! Вправо! Влево! Вперед! Назад! — И каждое слово он подкреплял своим неизменным «черт побери», которое, как я впоследствии убедился, в его устах звучало так же безобидно, как любое дружеское обращение. Короче, это был пленительный в своей непосредственности ирландец, характерный тип, вроде киплинговского Нэмгей Дула.

Как я уже сказал, вначале он произвел на меня ужасное, прямо-таки отвратительное впечатление. «Ирландская скотина! — говорил я про себя. — И подумать только, что люди должны работать на него! Должны сносить все его измывательства!» Вскоре, однако, я обнаружил, что он не так уж дурен, как мне сперва показалось, а затем он даже начал мне нравиться.

Причиной столь быстрой перемены было отношение к нему его подчиненных. Как рьяно он их ни подгонял, они, казалось, пропускали все мимо ушей и, уж во всяком случае, не надрывались на работе. Он мог стоять над ними и орать: «Вверх! Вверх! Вверх! Вверх!» — или: «Вниз! Вниз! Вниз!» — так что, казалось, не то что нервы, канаты бы не выдержали, а они обращали на его крики не больше внимания, чем на тиканье часов, видимо, воспринимая их, как нечто неизбежное, само собой разумеющееся, к чему они уже давно привыкли. Двигались они лениво, словно фланеры с Пятой авеню или с Бродвея. Доски и камни они переносили с такой бережностью, словно то были хрупкие предметы огромной ценности. У всякого, кто это видел, на губах невольно появлялась улыбка. Почувствовав в конце концов весь комизм происходящего, я не выдержал и засмеялся. Рурк обернулся ко мне и резко, но беззлобно передразнил:

— Ха-ха-ха! Поработал бы, как они, так не стал бы смеяться!

Я хотел было ответить: «Ну уж и работнички!», но вместо этого произнес:

— Да ну? Я что-то не вижу, чтоб они особенно надрывались! Да и вы тоже! А вы не так уж свирепы, как кажетесь.

Затем я объяснил, что смеялся не над итальянцами, а над ним; и он отнесся к этому с полным добродушием. Постепенно мы разговорились о железнодорожных делах. (Я, по существу, только числился здесь рабочим, мне разрешалось трудиться столько, сколько было нужно для моего здоровья; получал же я двенадцать центов в час.) Так началась наша дружба.

В это утро я узнал, что Рурк берет подряды на строительные работы. Он обычно выполнял подобные работы на участке от Нью-Йорка до пятьдесят третьего километра — строил бетонные платформы, угольные бункеры, переходы, опоры для мостов, фундаменты зданий и вообще все, что можно было построить из бетона, кирпича и камня. У него было с десяток рабочих; в его распоряжении находился вагон, который передвигался вслед за ними с места на место. А посылали его то туда, то сюда, в зависимости от того, где требовались его услуги. Он рассказал мне, что иной раз для того, чтобы поспеть на работу к семи часам, ему приходится вставать в четыре утра. Большая железнодорожная компания, в которой он служил, соблюдала только свои интересы; ей было совершенно безразлично, получат ли Рурк и его рабочие передышку или нет. Да Рурк, как он сам признавался, и не избегал трудностей, они ему были даже по душе. Он уже целых двадцать два года работал на эту компанию. «И дождиком меня мочило и солнышком сушило — всякое бывало». Буря, гроза, непроглядная темень — ничто не могло его остановить.

— В конце концов должен же я вовремя быть на месте! — сказал он однажды со своей лукавой ирландской усмешкой. — Не за то ведь мне платят, чтоб я валялся в постели! Вот и ты, — добавил он, глядя на мою худую, жидковатую фигуру, — поработал бы так с годик, вставал бы каждый божий день с петухами, так, может, и из тебя вышел бы настоящий мужчина.

— Вы думаете? — смиренно ответил я. — А сколько вы получаете?

— Два с половиной в день.

— Да что вы говорите! — воскликнул я с притворным изумлением.

Вот уж подлинно расщедрилась эта железнодорожная корпорация, подумал я про себя; два с половиной доллара за десятичасовой рабочий день, за подготовку и надзор над постройкой столь важных сооружений! Рурк, без сомнения, «имел право на счастье», согласно нашему американскому лозунгу, только вряд ли оно давалось ему в руки. Сам я, однако, был в это время в еще худшем положении. Я долго хворал и теперь получал двенадцать центов в час при десятичасовом рабочем дне. Главная же неприятность заключалась в том, что десятник, под чьим началом я работал, был мне донельзя противен. Нахальный, горластый невежда с огненно-рыжей шевелюрой! Я жаждал уйти от него. Это нетрудно было бы устроить: в управлении железной дороги у меня имелись кое-какие связи, надо было только найти кого-нибудь, кто мог бы дать мне подходящую работу. Подыскать такого человека — вот в чем была вся трудность; и чем больше я присматривался к этому Рурку, тем больше он мне нравился. Видно, добрый, по-настоящему сердечный человек, удивительно простой в обращении, искренний. Я решил попроситься к нему.

— А вы не взяли б меня к себе, мистер Рурк? Мне очень хотелось бы работать у вас, — робко спросил я после того, как рассказал ему, как я оказался на этой работе.

— Ладно, отчего не взять. Пригодишься, — ответил он.