Здешние креолы говорят на двух языках: им ежедневно приходится изъясняться и по–английски и по–испански.

Так же как и в Никарагуа, в Панаме наиболее причудлив говор молодого поколе­ния. Я не подразумеваю детей, которых легко понять, хотя бы потому, что они не так широко пользуются жаргоном, а может быть, и потому, что за правильностью их речи следят школьные учителя. Пожилые люди говорят вполне ясно, с подчеркнутым ан­глийским произношением, и, хотя фразировка зачастую необычная, все же их можно понять без большого труда.

Молодые креолы — самая многочисленная группа в возрасте примерно от четыр­надцати до сорока лет — говорят на какой‑то тарабарщине. Я был бы рад привести образец их говора, но не знаю, как это сделать. Я готов продемонстрировать их необычайную манеру произно тения и таинственный способ искажения и затумани­вания значения слов, но все это не даст ясного представления об этом жаргоне. Со­вершенно удивительна единственная в своем роде модуляция, при которой все сло­ги произносятся отдельно и имеют особое ударение. Это делает поток речи очень не­привычным.

Если вы прислушиваетесь к тому, как переругиваются взрослые парни, пытающие­ся превзойти друг друга количеством слов и непрерывностью потока выражений, то долго будете ломать себе голову над вопросом: на каком языке ведется разговор. Только при большом внимании удается время от времени уловить знакомый звук, ко­торый может оказаться словом, но зачастую и не оказывается им. Из нескольких зна­комых звуков вы постоянно можете сделать теоретический вывод, что английский язык «продолжает свое развитие». Однако вам по–прежнему будет непонятно, из‑за чего парни ругаются. Умение понимать тот английский язык, на котором говорят жи­тели Бокас–дель–Торо, — вопрос тренировки и опыта.

Сидя в джуке, я проверял мои выводы на плантаторах, которым было по тридцать пять. Они говорили достаточно громко, и я слышал каждый звук, но не так просто было понять смысл беседы. Убедившись в этом, я повернулся спиной к плантаторам и принялся рассматривать окружающее.

Джук выходил тремя сторонами на бухту, которая была гаванью Бокас–дель–Торо — небольшого городка, расположенного на берегах протоков, соединяющих бухту Альмиранте с лагуной Чирики. Протоки называют bokas [73], а в старину моряки прозва­ли большую скалу, стоящую напротив города, toro [74]из‑за ее сходства с быком. Отсю­да получилось, что протоки вблизи Чирики, охраняемые каменным быком, называют­ся Бокас–дель–Торо, и городок известен под тем же наименованием.

Когда‑то это место играло важную роль для пиратов, которые здесь снабжали свои корали мясом черепах и ламантинов. В недавние годы Бокас–дель–Торо стал вспо­могательным портом Альмирантского филиала «Юнайтед фрут компани», хотя паро­ходы, обслуживающие фермы на материке, не заходят в порт.

Прямо под джуком, позади каменного быка, виднелось открытое Карибское море, в котором промышлявшие черепах лодки, похожие ка крапинки, медленно уплывали дальше и становились все меньше, карабкаясь из мерцающего моря в мерцающее небо.

Слева, в глубине бухты, заросший пальмами островок разрезал прозрачную сине–зеленую воду. Возле ближнего берега виднелась лодочка–долбленка, в которой ры­бачил старый кариб, как мне сказали, приехавший сюда из Белиза в незапамятные времена.

Верности ради старик ловил рыбу четырьмя разными снастями. В дно лодочки упиралась удочка с наживкой для ловли морских окуней и груперов. За этой удочкой рыбак следил внимательнее всего. Прямо перед ним лежал моток короткой и крепкой рыболовной снасти, на которой что‑то блестело, и эту снасть он забрасывал в слу­чайно проплывавшую стайку сардин, надеясь поймать ставридку или кингфиша. Наи­скось вдоль бортов лодки торчали два длинных шеста, один из которых оканчивался острогой и предназначался для рыб, а на другом была насажена обыкновенная сто­ловая вилка для ловли лангустов.

При переходе с места на место старик подымал якорь, убирал шесты и осматри­вал морское дно через вставленное в ведро стекло.

В конце маленького острова, у берега, покрытого чистым и белым песком, медлен­но вспыхивали и гасли полукружия белых гребней волн. Неподалеку стояло бетонное здание с крышей из пальмовых листьев, служившее купальней для посетителей оте­ля «Мирамар». Морские купания были одним из удобств, предоставляемых клиентам сложного и странного заведения, где я остановился.

Джук, в котором я сидел, был частью того здания, что излишне скромно именова­лось на фасадной вывеске «Отель Мирамар».

Когда подходишь к этому зданию со стороны центра города, прежде всего видишь универсальный магазин — маленький провинциальный вариант Колон–Бомбейского универмага. Со стороны моря к магазину примыкает находящаяся под обшей с ним длинной крышей гостиница, где имеется шесть комнат с высокими потолками и ма­ленькими окнами. Комнаты расположены вдоль узкого коридора, ведущего от магази­на до находящегося на другом конце здания джука. К коридору примыкают две больше ванные, в которых раз в неделю действует водопровод. Рядом с ванными располагается темное помещение. На вывеске оно именуется как «Ресторан и бар». Пройдя через это помещение, попадаешь в полную света и воздуха, построенную над водой часть здания, где есть небольшой отдельный бар, столы и кресла. Вот это помещение я и называю джуком. Хотя на вывеске написано «Морской бар» — боль­но уж похоже оно на то, что во Флориде мы именуем джуком. Здесь можно получить ром, пиво, есть где потанцевать. Тут же стоит пикколо — механический музыкальный ящик, играющий два–три часа перед рассветом, когда в городе погашены почти все огни, а морской прибой достигает наибольшей силы. Когда пикколо молчит, играет небольшой местный оркестр.

Большинство здешних завсегдатаев приезжают по воде, и для их удобства имеется спуск к пристани, возле которой непрерывно причаливают и отчаливают лодки, при­бывающие с островов или с разных мест на побережье.

По вечерам джук бывает набит людьми, главным образом креолами, но среди них там и сям виднеются метисы. Я увидел двух–трех восточных индейцев и даже одного китайца — общительного молодого человека, пользовавшегося большой популярно­стью. Здесь же играет маленький, неопределенного типа оркестр, состоящий из гита­риста, трубача, саксофониста, паренька с «бонго» и меланхоличного юноши с парой деревянных погремушек.

На духовых инструментах музыканты играли посредственно, гитарист же исполнял хорошо, а барабанщик- бонгист — просто талантливо. Основная беда заключалась в том, что они пытались исполнять Огюстэна Лара, вместо того чтобы играть африка­но–бокасские мелодии. Впрочем, все это звучало неплохо, да и вообще трудно пред­ставить себе негритянский оркестр, который был бы неинтересным.

Я протискался сквозь толпу танцующих, обнимающихся и разглагольствующих лю­дей и в баре заказал пиво. Так как за столиками и у перил не было свободного места, я спустился по лестнице на пристань, в темноте чуть не наступил на какую‑то пароч­ку и влез по ступеням обратно. Некоторое время я стоял здесь, слушал музыку и смотрел на бонгиста, но вскоре общий шум меня оглушил и я вернулся к себе в ком­нату.

На следующий день я проснулся в восемь часов утра и отправился в тенистый джук, где стал дожидаться мистера Шеферда.

Мистер Шеферд — креол средних лет — был владельцем лодки–каяка, совершав­шей рейсы по заливу. Сам он проживал на берегу залива Чирики и согласился взять меня с собой, так как я не мог найти другого, более быстрого способа добраться до тех мест. Мистер Шеферд сказал, что, если будет ветер, мы пойдем под парусами, а если нет — у него найдутся гребцы.

Люди, с которыми я беседовал в Колоне, говорили, что побережье залива Чирики — отличное место для гнездования морских черепах. Рассказы основывались на неопределенных слухах, но их было вполне достаточно, чтобы я решил проверить на месте. Я прибыл сюда через год после того, как впервые побывал в коста–риканском Тортугеро, и мне очень хотелось сопоставить районы размножения черепах в Торту­геро с Чирики.