Было очевидно, что не только в том положении, в каком он находился, но и в более сложном, в котором ему предстояло очутиться, он предпочитал оказаться подальше от Марии.

Его просьба была исполнена. Достаточно твердой походкой, на какую он был способен при такой качке, капитан проводил Фердинана. И я видел, как тот, продвигаясь в темноте, опирался не только на плечо капитана, но и на все, что попадалось по дороге, — на людей, снасти, тросы.

Исходя из своего богатого жизненного опыта, я мог предположить, что Фердинану понадобится два-три часа или чуть меньше, чтобы уладить все свои дела на носовой части судна.

Я не мог оставить Марию одну, так как шторм все усиливался и ей могла понадобиться моя помощь, да и морская болезнь заразительнее чумы…

Я вернулся в каюту. Мария вовсе не выглядела бодрой, но она не испытывала ни малейших признаков недомогания, ведь это было ее пятое или шестое морское путешествие, и у нее уже появилась выносливость.

Она посмотрела на меня с удовольствием, которое и не пыталась скрывать.

“Ах, а я боялась, что вы не вернетесь”, — сказала она.

“А вы что, слышали крик: “Человек за бортом”?”

“Нет, хотя я слушала очень внимательно”.

“Ну, тогда вы могли быть вполне уверены, что увидите меня вновь”.

“Вам могло стать плохо, как Фердинану”.

“И вы собирались посмеяться над нами, вы, по-евангельски стойкая женщина?”

“Нет. Хотите знать, что я подумала, когда смотрела на вас обоих, сидящих рядом друг с другом?”

“Скажите”.

“Так вот, я сказала себе, что в случае опасности я доверилась бы вам, а не ему”.

Я протянул к ней руку, и она сжала ее в своих руках.

Это пожатие рук совпало с ужасным раскатом грома. Несомненно, она считала меня чересчур хорошим сопровождающим, ибо, тихонько оттолкнув меня, сказала:

“Там… Ложитесь спать там на матрасе напротив меня, не можете же вы оставаться на ногах при такой болтанке”.

И действительно, волна так сильно ударила о наше маленькое суденышко, покачнув его, что я несколько раз чуть было не упал.

Осознав, что совет Марии исполнен благоразумия и что, чем дальше я отодвинусь от нее, тем меньше рискую нарушить святые законы дружбы, я без лишних слов устроился на своем матрасе.

Мы лежали друг напротив друга, разделенные пространством всего лишь в какой-то метр между нашими спальными местами.

Она оперлась на правый локоть, я — на левый. Мы переглядывались и улыбались.

Временами лампа грозила погаснуть из-за того, что в ней кончалось масло.

Шторм все усиливался. Были слышны топот матросов, скрип мачты и снастей, короткие и отрывистые команды Нунцио.

Время от времени Мария спрашивала своим чистым и звонким голосом:

“Non с’ё pericolo, capitano?[21 - Опасности нет, капитан? (ит.)]”

И то с одного, то с другого места капитан отвечал:

“No, no, по, siete quieta, signora[22 - Нет, нет, нет, будьте спокойны, синьора (ит.).]”.

Еще более сильный порыв ветра и еще более грозная волна, обрушившиеся на судно и опровергшие последние слова капитана, заставили Марию вскрикнуть.

Лампа начала потрескивать.

“Бог мой! — воскликнула Мария. — Мы же останемся без света!”

“Мы откроем занавески, — успокоил я ее, — и молнии заменят нам лампу”.

“Нет уж, — возразила она, — пусть уж лучше будет темно, чем подобный свет”.

Ужасная качка, беспрерывные раскаты грома, раздававшиеся один за другим крики: “Burrasca! Scirocco! Мае-strale![23 - Буря! Сирокко! Мистраль! (ит.)]”, служившие как бы предупреждением об опасности, которой надо противостоять, и одновременно ободрением для матросов, — все это нарастало и становилось все более и более беспокойным.

Мария уже машинально повторяла свой вопрос:

“Non с’ё pericolo, capitano?”

Тем временем лампа, потрескивая, бросала последние отблески света.

Неожиданно крики “Burrasca! Burrasca!” повторились. Молния сверкнула так, будто попала прямо в наше суденышко, а огромная волна приподняла его, ударив прямо в борт.

Мария потеряла равновесие и, как ни старалась, не смогла удержаться на матрасе. Соскользнув на покатый пол, наклонившийся, словно крыша, она очутилась в моих объятиях.

Лампа погасла.

“Questa volta, с’ё pericolo[24 - На сей раз это действительно опасно (ит.).]”, — сказал я ей, смеясь.

И правда, опасность была велика, изменилась только ее природа.

“Ах! — вздохнула Мария, когда опасность была позади. — Кто бы только мог предположить, что в подобную минуту вы сохраните присутствие духа”.

Гроза не утихала всю ночь. Блаженная гроза! Она не подозревала, что среди тех, для кого она была смертельной опасностью, был мужчина, навсегда сохранивший ей признательность.

Утром море стало успокаиваться. Я занял место Фердинана на носовой части корабля и с улыбкой смотрел на вздымавшие нас водяные громады и эти впадины, которые, казалось, хотели нас поглотить. Я дышал полной грудью как молодой, сильный и счастливый мужчина.

Неожиданно меня коснулась чья-то рука и затем оперлась на мою.

Осторожно повернув голову, я увидел нежное и утомленное лицо Марии.

“II pericolo ё sparito[25 - Опасность миновала (ит.).]”, — сказал я ей, смеясь.

“Прекратите, — ответила она, — и поговорим серьезно”.

“Как серьезно?”

“Ну да, очень серьезно”.

“А как там Фердинан?”

“Он промучился всю ночь и теперь спит весь промокший”.

“Вот что значит иметь морскую болезнь”, — заметил я.

“Не смейтесь, вы заставляете сострадать ему”.

“Неужели?”

“Конечно, бедный малый!”

“Его можно только пожалеть!”

“Вы не представляете, как он меня любит!”

“Ну, так что же? Кто же может ему рассказать о том, что случилось?”

“Я”.

“Как это вы?”

“Да, я. Неужели вы думаете, что я смогу выйти замуж за Фердинана, после того что произошло между нами?”

“Черт возьми! Неужели это так серьезно?”

“Да, сударь, это очень серьезно”.

“Ну хорошо — это было случайностью”.

“В том-то все и дело, что нет”.

“Объяснитесь”.

“Это не было случайностью”.

“Ну вот!”

“Послушайте, когда я вас вновь увидела…”

“И что же?”

“Так вот, я почувствовала сердцем, что наступит день, когда я буду принадлежать вам”.

“Правда?”

“Честное слово! Это было дело времени и обстоятельств”.

“Так что нынешней ночью…”

“… когда вы протянули мне руку…”

“… вы поняли, что время настало и обстоятельства не терпят отлагательства”.

“Если вы смеетесь, я не только не доскажу вам остального, но и до конца своей жизни не заговорю с вами”.

“Сохрани меня Боже от подобного наказания! Смотрите, я больше не смеюсь”.

Не знаю, какое выражение приняли мои глаза, но, без сомнения, по ним можно было прочитать мои мысли.

“Вы любите меня хоть немного?” — спросила она.

“Я вас просто обожаю”.

“Повторите, чтобы успокоить меня”.

“А вы закончите то, что начали говорить. Ведь вы прекрасно видите, что я больше не смеюсь”.

“Так вот, я вам говорила, что этой ночью не слишком крепко держалась за свой матрас, как следовало бы. И в том, что произошло со мной, вины качки гораздо меньше, чем вы можете предположить”.

“О! — воскликнул я. — Какое же вы восхитительное создание — я это предчувствовал еще в Париже”.

“Да, — отозвалась она вполне серьезно, — однако, восхитительное оно или нет, это создание — честная женщина. Между мной и Фердинаном было условлено, что мы не будем задавать друг другу вопросов о нашем прошлом. Но сегодняшняя ночная гроза — это настоящее. Я нарушила слово, и это замужество не может состояться.

“Признайтесь, что вы не были раздосадованы, найдя для этого повод”.

“А вы были бы раздосадованы, проведя со мной целый месяц в одном из красивейших мест на свете?”

“Нет, ведь этот месяц был бы, возможно, самым счастливым в моей жизни”.

“И это то, что вас ожидает, когда мы прибудем в Палермо”.

“Кстати, мы направляемся в Мессину, а не в Палермо”.