Наступала ночь, и мы, следуя нашему плану, вытащили 13*два наших ложа на палубу. Но ночь была настолько великолепна, столько звезд усыпало небо и отражалось в море, что грех было, как говорят неаполитанцы, закрывать глаза.

И мы сидели на палубе, раскрыв их от удивления.

У одного из матросов было что-то наподобие гитары с тремя струнами. Мария взяла ее и запела.

Через пять минут капитан и матросы кружком сидели вокруг нас. Через десять минут они с восхитительной музыкальной способностью, присущей южанам, уже хором повторяли припевы песен или арий, которые пела Мария.

Неожиданно Мария сыграла и спела, не предупредив и без всякого перехода одну из наиболее популярных сальтарелл.

Весь экипаж воспринял это дружными криками. В течение нескольких минут почтение сдерживало наших мужчин, и они ограничивались тем, что переступали с ноги на ногу. С этого балансирования они перешли на топот, а после топота начались танцы.

Через четверть часа танцевали все. В них действительно участвовали все, ведь танцы у южан поставлены неведомым великим балетмейстером, который, вероятно, предвидел, что наступит время, когда не будет хватать женщин.

В танцах южан не обязательно должна участвовать женщина.

Тем временем, используя остатки ветра, судно шло совершенно самостоятельно, по своей воле, как разумное существо.

Мы пели и танцевали до часу ночи.

Наконец Мария ушла в свою каюту, я и Фердинан улеглись спать на палубе, матросы спустились к себе через люки, и только кормчий остался у руля.

Ветер слабел все больше и больше, море было спокойно, как зеркало, движение судна едва чувствовалось.

Можно было сказать, что оно плыло по воздуху.

VIII

Мы проснулись с первыми лучами солнца.

Корабль за всю ночь не проплыл и одного льё. Мы засыпали в виду Капри. Стояла чудесная погода; небо было великолепно, и только влюбленные, если бы они спешили, могли жаловаться на такую погоду.

Мария высунула свою белокурую головку из занавесок каюты.

“Ну, и как?” — спросила она.

“Ну так вот, дорогой друг, — ответил я, — мы тут пробудем с неделю”.

“А хватит у нас провизии на неделю?”

“Сударыня, с помощью рыбной ловли мы неделю штиля продержимся”.

Она убрала голову, и занавески сомкнулись над светозарным видением.

“А мне! — воскликнул Фердинан. — Для меня у вас ничего нет?”

“О, конечно, есть, — ответил голос из глубины каюты, — для вас море нежности”.

“Хм! — отозвался Фердинан. — Море нежности — это так мало”.

Я подошел к капитану.

“Как вы думаете, — спросил я, — на сколько дней такая погода?”

“Я ничего не знаю, спросите пророка. Припомните, мы встретили священника, когда отправились на посадку. И я очень удивлюсь, если наше плавание обойдется без происшествий”.

Пророком оказался рулевой, старый морской волк по имени Нунцио. Он поднялся на борт в десять лет и плавал уже сорок.

Я направился к нему.

“Погода хорошая, пророк?” — спросил я.

Он взглянул на запад.

“Посмотреть надо”, — сказал он.

“Как это, посмотреть надо?”

“Да вот так”.

“А зачем?”

“Как долго она сохранится”.

“С переменой погоды может прийти ветер, а это неплохо”.

“Да, но перемена погоды может принести многое…”

“Что вы имеете в виду, говоря “многое”?”

“Многое — это значит кое-что лишнее”.

“Ну-ну… вы опасаетесь шторма?”

“Нет, шквального ветра. Но не говорите об этом при даме”.

“Почему?”

“Тогда, возможно, она не будет больше петь”.

“О старый пророк, очевидно же, что мы находимся в краю сирен”.

“Так ведь вчера вечером она пела песни наших краев, а вы не представляете, какое это удовольствие, когда между небом и водой слышишь песни родины”.

“Успокойся, она будет петь”.

“Постарайтесь, чтобы она пела, находясь как можно ближе к рулю”.

“Я скажу ей о твоем желании, и, поскольку твое желание звучит как похвала, она согласится”.

В это время я почувствовал легкий толчок. На нашем судне был только кливер и какое-то подобие фока. Я подумал, что снова поднялся ветер.

“Нет, — заметил мое заблуждение Нунцио, — это ребята: они пробуют грести веслами”.

Действительно, шестеро наших матросов достали с нижней палубы шесть длинных весел и начали грести.

Весла, как и на обычных лодках, крепились на уключинах, только матросы гребли стоя, чтобы нижние концы весел доставали до воды и цеплялись за нее.

Это был утомительный труд, но вскоре они решили облегчить его песней, исполненной прелестной грусти; начиналась она со слов:

Sparano la vela…[19 - Полощет парус на ветру… (ит.)]

К концу первого куплета Мария вышла из каюты и слушала стоя, а Фердинан тем временем, держа в руке альбом, записывал эту мелодию необычайной простоты.

На втором куплете Мария подошла ко мне.

“Напишите мне стихи на эту мелодию”, — попросила она.

“Хорошо, — сказал я, — но вы же не будете петь ее во время концерта?”

“Нет, но я буду петь ее для себя. Это будет моим воспоминанием”.

“Согласитесь, что я очень добр, коль скоро помогу вам сохранить воспоминание о вашем свадебном паломничестве к святой Розалии?”

“Вы мне отказываете?”

“Боже сохрани!”

“Вы не правы, уверяю вас. Напротив, я хотела отделить это воспоминание от всего в настоящем и связать его с другим воспоминанием — о прошлом”.

“Баронесса, баронесса!..”

“Я еще не баронесса”.

“Но хоть чуть-чуть?”

“Нисколько”.

Я поклонился ей.

“Через четверть часа у вас будут стихи”.

Я сел напротив Фердинана и, пока он записывал музыку на левом борту, стал вслух слагать стихи на правом.

Через четверть часа у Марии были стихи.

“Подождите, — обратился я к ней. — Можно сделать кое-что получше”.

“И что же?”

“Запишите саму эту песню”.

“И что дальше?”

“Я сочиню припев, который будет повторяться хором”.

“И что дальше?”

“Фердинан тотчас же напишет музыку”.

“И что дальше?”

“А дальше вот что. Вы споете соло, а все наши матросы подхватят припев хором”.

“Вот как! А ведь это мысль”.

“Иногда случается, что мне в голову приходят мысли. Свидетельство тому то, что я вам высказал вчера”.

“Где же?”

“На берегу моря”.

“И что вы высказали?”

“То, что вы делаете глупость, выходя замуж”.

“Не будем больше говорить об этом. Иначе совершим еще одну глупость”.

“Да, но, по крайней мере, она не будет непоправимой”.

“Почему?”

“Потому что мы не будем настолько глупы, чтобы пожениться”.

“Вы безнравственный человек! Оставьте меня”.

“Запишите слова и выучите мелодию”.

“О, мелодию я уже знаю”.

Она стала ее напевать.

“Видите, — сказал я, — на вас уже подействовало”.

“Не беспокойтесь обо мне, а займитесь лучше сочинением припева”.

Я сочинил припев из двух итальянских стихов, подходящих по смыслу к песне.

После этого я отнес стихи капитану, чтобы он переложил их на сицилийское наречие.

Это не заняло много времени. На Сицилии, как и в Калабрии, каждый — поэт и музыкант.

Стихи на сицилийском наречии я отнес Фердинану, а он сразу положил их на музыку.

“Внимание!” — обратился я к гребцам.

Фердинан поднялся и предложил им повторить припев.

Мария подошла к ним и, стоя на палубе, подняв глаза к небу, запела мелодичную кантилену.

Первый куплет закончился, и матросы удивительно слажено исполнили припев.

Мария продолжила петь.

Невозможно передать всей прелести этой сцены. Рулевой лежал на крыше каюты и совершенно забыл о руле. Матросы освободили руки, чтобы аплодировать, опустив весла к ногам и придерживая их коленями. А мы смотрели на Марию: Фердинан — с неописуемой любовью, я — с настоящим восхищением.

И только Пьетро, который вылез из люка, держа по тарелке в каждой руке и прижав хлеб рукой, смог вывести нас из созерцательного состояния.

Матросы услужливо растянули для нас парус; в его тени мы и устроились обедать.