— А! Так вы знакомы с аббатом Мореном?

— Его зовут аббат Морен?

— Да, это очень порядочный человек, он повел нашу бедную малышку к первому причастию. Аббат подал в суд от имени Эдмеи и добился от присяжных развода и раздела имущества. Это было нетрудно. Сами посудите: муж разбивает голову жене в первую брачную ночь!

— Что стало с господином де Монтиньи?

— Он умер два года спустя, словно в безумии проклиная аббата Морена!

— Значит, Эдмея стала вдовой, хотя даже не была женой?

— О Боже! Это так. Затем она вышла за господина де Шамбле. На сей раз ее сосватал священник, и Господь благословил их союз.

— Стало быть, вы полагаете, что госпожа де Шамбле счастлива? — спросил я старушку.

— Несомненно; в те свои два приезда она говорила мне, что не может нахвалиться своим мужем, и всякий раз, когда малышка мне писала, она непременно упоминала в своем письме, что очень счастлива. К тому же у нее есть добрый аббат Морен, который заботится о бедняжке, а с ним ей обеспечен рай и в этой жизни, и на том свете!

— И когда госпожа де Шамбле приезжала сюда, она, вы сказали, спала в своей девичьей комнате?

— Да.

— Вы обещали мне ее показать.

— Конечно, теперь она принадлежит вам, как и все остальное.

— Хорошо, пойдемте туда.

Женщина открыла небольшую дверь, которая соединяла спальню, украшенную зеленой камкой, с комнатой поменьше, обитой голубым атласом, поверх которого был натянут белый муслин.

У одной из стен стояла узкая кровать воспитанницы пансиона времен Людовика XVI, с двумя спинками, обтянутыми голубым атласом. На камине, покрытом голубым бархатом, виднелись маленькие часы, две вазы севрского фарфора и два изумительной работы канделябра, скорее всего саксонского фарфора, с чудесной росписью в виде цветов.

Небольшой письменный стол розового дерева стоял у окна; кресла и стулья были обиты голубым атласом, вышитым яркими цветами.

Наконец, в углу, в неглубокой нише, находился маленький алтарь или, точнее, налой для моления, на котором возвышалась мраморная Богоматерь. Судя по ее изящным формам и безупречным линиям, она могла принадлежать резцу самого Жана Гужона.

На мраморной Богоматери не было других украшений, кроме легкой золотой нити на краю ее покрова и на голове.

Но особенно меня поразило то, что на шею ей был надет венок, а рядом лежал букет флёрдоранжа.

Видя, что эти два предмета более всего завладели моим вниманием, старушка сказала:

— Милая девочка принесла свой венок и свой букет в дар Богоматери.

Я вздохнул.

Эта комната, хранившая воспоминания о бесхитростных радостях и утехах юной девушки, навевала на меня тихую грусть. Здесь покоились ее девичье платье и ее белый венок, а рядом с ними витали безоблачные мечты и лучезарные грезы юной жизни. Покинув комнату, где она выросла под оком прекрасной Мадонны, девушка попала в жестокий и продажный мир, именуемый обществом. Оказавшись там, она утратила свою ангельскую улыбку и свежесть, поблекла, как осенние цветы, трепещущие от приближения зимних ветров. Ее уделом стали слезы — горькая роса, что выпадает на рассвете перед грозой. Она дважды возвращалась сюда, видимо надеясь почерпнуть в своем незапятнанном прошлом силу духа, чтобы вынести мучительное настоящее и смириться с неведомым будущим.

Не обращая внимания на стоявшую рядом старушку, я упал на колени перед налоем и стал целовать ноги Богоматери, так же как, вероятно, не раз целовала их она…

На следующее утро я уехал, наказав Жозефине Готье никому не рассказывать о моем визите и о том, что я приобрел имение. Я оставил ей все ключи, за исключением ключа от девичьей комнаты г-жи де Шамбле.

Его я увез с собой.

VIII

Я вернулся в Эврё, точнее, в усадьбу Рёйи, примерно после недельного отсутствия и столкнулся с Альфредом де Сеноншем, которого я даже не известил о своем отъезде.

На моем лице были написаны такая радость и такой безмятежный покой, что друг взглянул на меня с удивлением, но ни о чем не спросил и только воскликнул:

— Посмотрите на этого счастливца!

Я ничего не ответил, не желая отрицать или признаваться в том, что я счастлив.

— Ручаюсь, — продолжал Альфред, — что сегодня ты не поедешь со мной в Эврё.

— Почему же? — спросил я.

— Потому что ты жаждешь одиночества, дорогой друг, тебе нужны шелест высоких деревьев, журчанье реки, солнечные лучи, проникающие сквозь листву, — все то, до чего мне больше нет дела и что я уступаю тебе с большим сожалением. Витай в облаках, блуждай в своем раю, счастливец! Я же отправлюсь приносить пользу родине, отдавать распоряжения и марать гербовую бумагу, а ты тем временем напиши что-нибудь на бумаге розового цвета.

Я молча обнял друга.

— Ах, — вскричал Альфред, — ты действительно на седьмом небе и даже в большей степени, чем я предполагал! Надо же, ведь и я когда-то не мог удержаться, чтобы не обнять друга в порыве чувств, называл всех людей своими братьями и хотел бросить все райские цветы к ногам любимой женщины!

Он рассмеялся.

— К счастью, это время позади, и теперь я образумился, — добавил он. — Что ж, гуляй, мечтай, вздыхай! Я оставляю тебе Рёйи и спешу в префектуру.

С этими словами Альфред де Сенонш вскочил в тильбюри, выхватил поводья из рук слуги и стегнул лошадь хлыстом. Она подскочила, взвилась на дыбы и унесла своего хозяина с быстротой молнии.

Друг сдержал слово: он оставил меня наедине с шелестом деревьев и журчанием реки — подлинными друзьями всякого счастливого или несчастного человека, радующимися его счастью или сочувствующими его горю.

Итак, я поспешил углубиться в парк, отыскал там самый укромный уголок под самым раскидистым деревом и разлегся на траве, как школьник на каникулах.

Сколько времени я предавался мечтам? Трудно сказать; меня вывел из забытья голос Жоржа.

Я оглянулся.

— Простите, сударь, — сказал слуга, — пришел господин кюре из Рёйи. Пока графа нет, он желает переговорить с вами.

В самом деле, в нескольких шагах позади слуги скромно стоял кюре, держа в руке шляпу.

Ничто не трогает меня больше, чем смирение священника, ибо эта добродетель полагается ему по чину, но встречается крайне редко.

Я живо вскочил на ноги, снял шляпу и подошел к священнику, внимательно глядя на него.

Это был мужчина лет сорока с кротким и печальным лицом, большими карими глазами и красивыми белыми зубами. Он выглядел довольно болезненным из-за бледного цвета кожи.

— Сударь, я прошу прощения за то, что не дал вам помечтать, — промолвил священник тихим голосом, — но ваш друг не раз говорил мне, что его можно смело побеспокоить ради доброго дела.

— О, я узнаю своего мизантропа, — ответил я со смехом и показал славному кюре жестом, что он может надеть шляпу.

Однако священник ответил с грустной улыбкой:

— Я пришел от имени бедняков, сударь, и должен быть смиренным, как те, кого я представляю.

И он тоже сделал мне знак, чтобы я надел шляпу.

— Вы пришли от имени Бога, сударь, — ответил я, — поэтому мне следует разговаривать с вами с непокрытой головой.

— Сударь, — продолжал кюре, — в полульё отсюда расположена одна деревушка, такая маленькая и бедная, что у нее даже нет названия. В ней случился пожар из-за детской шалости, и почти вся она сгорела. Мы начали сбор средств в помощь пострадавшим, и каждый жертвует сколько может, сударь, ведь Бог видит только благодеяние и не считает денег.

Он протянул мне бумагу, на которой уже стояло несколько подписей.

Я достал из кармана десять луидоров.

— Господин кюре, — сказал я, — вот мой взнос. Оставьте мне пожалуйста ваш подписной лист — я берусь внести сюда моего друга.

— Как отрадно видеть, сударь, — сказал священник, — что Бог наделил богатством достойного человека. Еще десять-двенадцать таких же добрых душ, как вы, и мои бедняки получат больше, чем они потеряли.

— О сударь, не сомневайтесь, вы их найдете, — ответил я.