Обезумевший от желания, от ее счастливых вскрикиваний и моих ответных радостных возгласов, я отнес ее на кровать, встал перед ней на колени, рука моя уступила место моему рту, и я вкусил крайнюю степень наслаждения, доступную губам любовника при его близости с пылающей от страсти девственницей.

С этой минуты с ее стороны доносились лишь невнятные постанывания, завершившиеся долгими спазмами, из тех, что переворачивают всю душу.

Я опустился на колени и стал наблюдать, как она приходит в себя. Открыв глаза, она с усилием привстала, бормоча:

— Ах, Боже мой! Как хорошо! Нельзя ли это повторить?

Внезапно она поднялась, пристально глядя на меня, и спросила:

— Знаешь, о чем я подумала?

— О чем же?

— Уж не сделала ли я что-нибудь дурное?

Я присел рядом с ней на кровать:

— С тобой когда-нибудь вели серьезные разговоры?

— Да, когда я была маленькая, отец порой ругал меня.

— Речь идет о другом. Я спрашиваю, понимаешь ли ты, когда с тобой говорят о серьезных вопросах?

— Не знаю как с посторонними, но с тобой я постараюсь вникнуть во все, что ты скажешь.

— Тебе не холодно?

— Нет.

— Тогда слушай меня внимательно.

Она обхватила меня за шею, неподвижно глядя мне в глаза и явно открывая моим словам все доступы к своему сознанию.

— Говори, я тебя слушаю.

— При сотворении мира, — начал я, — женщина от рождения была наделена Создателем равными с мужчиной правами, а именно правами следовать своим естественным склонностям.

Мужчина прежде всего решил строить семью — он завел жену и детей; семьи стали объединяться в родовые общины; пять-шесть родовых общин, собранных воедино, образовали общество. Этому обществу потребовались установленные законы. Окажись женщины более стойкими, мир и по сей день подчинялся бы их прихотям, однако мужчины превзошли их по силе, сделавшись повелителями, женщинам же пришлось довольствоваться ролью рабынь. Один из основополагающих законов, предписанных девушкам, — целомудрие; одно из непреложных правил для женщин — сохранение верности.

Навязав женщинам подобные законы, мужчины оставили за собой право удовлетворять собственные страсти и не задумывались о том, что, давая волю своим страстям, они тем самым побуждают женщин не исполнять обязанности, которые сами же им вменили.

Такие женщины, позабыв о собственном спасении, даруют мужчинам счастье; те же клеймят их позором.

— Ужасная несправедливость! — заметила Виолетта.

— Да, дитя мое, это величайшая несправедливость. И находятся женщины, восстающие против нее и рассуждающие следующим образом: “Общество принуждает меня к рабству, а что оно предлагает взамен? Брак с человеком, которого я, возможно, никогда не полюблю, который овладеет мною в восемнадцать лет, отнимет у меня все и сделает меня на всю жизнь несчастной? Предпочитаю выйти за общепринятые рамки, свободно следовать своим прихотям и любить того, кто мне понравится. Буду женщиной, подчиняющейся законам природы, а не законам общества”.

С точки зрения общества, то, что мы с тобой совершили, — предосудительно; с точки зрения природы, мы просто утолили свои желания. Теперь тебе понятно?

— Вполне.

— В таком случае поразмышляй в течение дня, а вечером дай мне ответ, предпочитаешь ли ты как женщина подчиняться законам природы или законам общества.

Я звонком вызвал горничную. Виолетта к тому времени уже лежала в кровати, завернувшись в простыни так, что виднелось только ее личико.

— Госпожа Леони, — распорядился я, — позаботьтесь о мадемуазель самым лучшим образом: обеспечьте ей обеды от Шеве, сласти от Жюльена, в шкафу лежат бутылки бордо, а в том маленьком комоде стиля Буль — триста франков.

Кстати, не забудьте пригласить портниху, снять мерку с мадемуазель и заказать два платья — простых, но сшитых со вкусом. Дадите необходимые указания белошвейке и подберете к платьям подходящие шляпки.

Я обнял Виолетту:

— До вечера.

Когда я вернулся к девяти часам, она подбежала и бросилась мне на шею:

— Я размышляла над ответом.

— Целый день?

— Нет, всего пять минут.

— И что же?

— Так вот, я предпочитаю стать женщиной, подчиняющейся законам природы.

— Ты не желаешь возвращаться в дом господина Берюше?

— Нет, ни за что!

— Хочешь ли ты пойти к сестре?

Тут она замялась.

— Тебе почему-то неловко идти к сестре?

— Боюсь, мое возвращение не понравилось бы господину Эрнесту.

— Что собой представляет господин Эрнест?

— Это молодой человек, который встречается с моей сестрой.

— Кто он по профессии?

— Журналист.

— Отчего ты предполагаешь, что твое появление у сестры вызовет его неудовольствие?

— Когда госпожа Берюше посылала меня за покупками, я всякий раз старалась забежать к любимой сестре. Иногда я заставала у нее господина Эрнеста. Видя меня, он хмурился, уводил Маргариту в другую комнату и запирался там. Как-то хозяйка велела мне дождаться ответа, связанного с одним поручением, и я задержалась у сестры дольше обычного, так от этого у них обоих явно испортилось настроение.

— Ну что ж, в таком случае, довольно пустых разговоров, ты будешь женщиной, подчиняющейся законам природы.

III

Милая девочка, она была воистину прекрасна в своей естественности.

Весь день она провела за чтением — благо моя библиотека содержала собрание прекрасных книг.

— Ты не скучала? — спросил я Виолетту.

— По тебе — да, а вообще мне не было скучно.

— Что ты читала?

— “Валентину”.

— Неудивительно, да будет тебе известно — это просто шедевр!

— Я это не знача, но вот плакала много.

Я вызвал звонком г-жу Леони.

— Приготовьте нам чай, — велел я.

Потом обратился к Виолетте:

— Ты любишь чай?

— Трудно сказать, я никогда его не пробовала.

Леони накрыла на стол; постелила турецкую скатерть и поставила две изящные фарфоровые чашки и японскую сахарницу.

Сливки были поданы в кувшинчике из того же металла, что и чайник.

Чай горничная заварила нам в чайнике, а кипяток принесла в серебряном самоваре.

— Тебе еще нужна Леони? — спросил я Виолетту.

— Для чего?

— Чтобы помочь тебе раздеться.

— А зачем? — сказала Виолетта, развязывая свой витой пояс. — На мне только халат и рубашка.

— Отошлем ее?

— Конечно!

— Теперь никто нас больше не побеспокоит.

И, едва горничная вышла, я закрыл дверь на ключ.

— Значит, ты остаешься со мной?

— Если позволишь.

— На всю ночь?

— На всю ночь.

— Ах, какое счастье! И мы уляжемся вместе, как две подружки?

— Именно так. Тебе приходилось спать с подружками?

— В пансионе, когда я была совсем маленькая; с тех пор я только раза два ночевала у сестры.

— И что ты делала, лежа с сестрой?

— Желала ей спокойной ночи, обнимала ее, и мы засыпали.

— И больше ничего?

— Ничего.

— И если мы с тобой ляжем вместе, ты полагаешь, этим все ограничится?

— Не знаю почему, но мне кажется, нет.

— Чем же, по-твоему, мы будем заниматься?

Она пожала плечами.

— Наверное, тем, что ты делал со мной сегодня утром, — и она бросилась мне на шею.

Я обнял ее и усадил себе на колени, затем налил чашку чая, добавил туда несколько капель сливок, положил сахар и предложил ей выпить.

— Тебе так нравится?

Она кивнула, но без особого восторга.

— Вкусно, но…

— Но что?

— Мне больше по вкусу парное молоко, пенистое, только что надоенное.

Меня ничуть не удивляло ее равнодушие к чаю, я давно заметил — этому китайскому напитку присуща некая аристократическая пикантность, чуждая плебейскому нёбу.

— Завтра утром будет тебе парное молоко.

Возникла небольшая пауза; я взглянул на Виолетту, она загадочно улыбнулась.

— Знаешь, чего мне не хватает?

— Нет.

— Знаний.

— Знаний! Зачем они тебе, мой Боже!

— Хочу понять то, что мне непонятно.