— Не уверен, что смогу быть вам по-настоящему полезен, мисс Баллинджер. Ведь ваш брат был убит незадолго до отречения Наполеона в тысяча восемьсот четырнадцатом году, верно?

— Да, это так.

— В настоящее время уже слишком сложно установить его тогдашние связи и контакты. Сомневаюсь, чтобы остались какие-либо ключи к разгадке тайны. — Лавджой выждал паузу и загадочно посмотрел на Августу. — Разве только вы знаете что-нибудь важное, с чего можно была бы начать поиски.

— Нет. Я ничего не знаю. И наверное, это действительно безнадежно. — Вспыхнувшая было в душе Августы надежда тут же погасла.

Она рассеянно смотрела на зеленое сукно стола, думая о том стихотворении, что лежало в ее шкатулке для драгоценностей. Странные стихи, написанные Ричардом на листке бумаги, запятнанном его кровью, — вот и все, что осталось от брата. И конечно же, никакой ниточки для разгадки эти стихи дать не могли. Они вообще были довольно бессмысленны, насколько она могла судить. Не стоило и упоминать о них. Она тогда сохранила листок только потому, что его, умирая, дал ей сам Ричард.

Лавджой сострадательно улыбнулся:

— И тем не менее почему бы вам не поделиться со мной тем немногим, что вы знаете? Тогда я попытался бы что-то предпринять.

И Августа, продолжая играть, начала рассказывать. Она старалась не оставить без ответа ни один из разнообразных вопросов Лавджоя. Пыталась припомнить имена всех друзей и знакомых брата, все места, где он любил проводить время в последние несколько месяцев перед гибелью.

Однако Лавджой, похоже, не находил в этих подробностях особой ценности. Но все же продолжал неторопливо допрашивать Августу, одновременно продолжая игру. Августа же играла совершенно бездумно и ходила наобум. Она целиком была поглощена вопросами Лавджоя о Ричарде.

Когда же наконец она умолкла и взглянула на листок, где Лавджой записывал счет, то обомлела: ее долг составлял тысячу фунтов.

Тысячу фунтов!

— Боже мой! — Августа в ужасе прижала пальцы к губам. — Милорд, боюсь у меня не найдется при себе такой суммы.

У меня ее вообще нет! — подумала она. И нет возможности где-нибудь ее раздобыть.

Мысль о том, чтобы явиться к дяде и попросить покрыть ее долг, ужаснула Августу. Сэр Томас и без того проявлял удивительную щедрость, с тех пор как она поселилась у него в доме. Просто недопустимо отблагодарить его за все, что он сделал для нее, подобной просьбой! Даже и думать об этом нельзя. Это вопрос чести!

— Молю вас, не печальтесь, мисс Баллинджер. — Лавджой спокойно собрал карты. — Спешка, право же, ни к чему. Если вы просто дадите мне расписку, то я готов ждать, сколько угодно, до тех пор, пока вы не сможете выплатить долг.

Молча, с бешено бьющимся сердцем, потрясенная Августа написала расписку на тысячу фунтов. Потом встала и почувствовала, что вот-вот упадет в обморок. Она вся дрожала.

— Прощу меня извинить, — ей удалось сказать это с должным спокойствием, — однако, сэр, мне пора вернуться в зал. Моя кузина, наверное, недоумевает, куда я пропала.

— Ну разумеется. Дайте мне знать, когда мы с вами сможем обсудить условия выплаты вашего долга. Думаю, мы договоримся к взаимному удовлетворению… — Лавджой произнес это неторопливо; в его улыбке Августе почудилось нечто непристойное, какой-то неприятный намек.

Она вдруг подумала, что никогда прежде не замечала этого отвратительного хищного блеска в его зеленых глазах. Как у лисицы во время охоты, решила она. Но, взяв себя в руки, она все же решилась снова обратиться к нему:

— Не соблаговолите ли вы, сэр, дать мне слово — слово джентльмена! — что никому и никогда не упомянете о случившемся? Я бы не хотела, чтобы мой дядя и… некоторые другие люди узнали об этом.

— Некоторые другие — это, конечно, ваш жених? Вполне могу понять ваше беспокойство. Грейстоун никогда бы не позволил себе проявить снисходительность по отношению к даме, делающей карточные долги, не правда ли? Он помешан на правилах приличия, так что в высшей степени неодобрительно отнесся бы уже к самому факту вашего участия в подобной игре.

У Августы замерло сердце. Господи, какой кошмар! И во всем виновата она одна!

— Да, полагаю, вы правы.

— Можете быть совершенно спокойны: я никому ничего не скажу. — Лавджой с насмешливым видом склонил перед ней голову. — Даю вам слово.

— Благодарю вас.

Августа повернулась и бросилась туда, где горели яркие огни и слышался смех танцующих. Она изнывала от ощущения, что сделала чудовищную, непростительную ошибку.

И разумеется, первым, кого она встретила в зале, был Гарри. Он давно уже заметил Августу и устремился ей навстречу сквозь толпу гостей. Взглянув на него, она с трудом подавила желание броситься ему на шею, во всем признаться и умолять о мудром совете.

Одетый с безупречным вкусом, в безукоризненно повязанном вокруг сильной мужественной шеи белом галстуке, Грейстоун выглядел просто великолепно и вполне способен был заткнуть за пояс не одного, а двух-трех Лавджоев. Да, действительно, в ее женихе чувствовалась некая спокойная уверенная сила и надежность! На такого человека можно положиться; особенно понимаешь это, когда по собственной глупости оказываешься в таком идиотском положении, думала Августа.

К сожалению, Грейстоун терпеть не может глупых поступков.

Августа горделиво выпрямилась. Она сама виновата в сложившейся ситуации и сама должна найти способ выпутаться из нее. Невозможно просить Гарри искупить ее дурацкие просчеты. Свою честь нортамберлендские Баллинджеры всегда защищали сами.

Августа с тоской наблюдала, как Гарри прокладывает к ней путь среди танцующих. С ужасом она заметила недовольное выражение его лица. Он то и дело искоса посматривал на двери игральной комнаты. А подойдя к Августе, внимательно вгляделся в ее лицо.

— С вами все в порядке? — осведомился он довольно резким тоном.

— Да, разумеется. Однако тут, по-моему, слишком жарко, вы не находите? — Августа развернула веер и яростно принялась им обмахиваться, лихорадочно подыскивая тему для разговора, которая смогла бы отвлечь внимание Гарри от дверей игральной комнаты. — А я все думала, появитесь вы сегодня здесь, милорд, или нет. Вы давно приехали?

— Несколько минут назад. — Он прищурился, глядя в ее пылающее лицо. — Мне кажется, в столовой уже все готово и приглашают к ужину. Не желаете ли перекусить?

— Это было бы просто замечательно. Страшно хочется присесть хоть на минутку. — Она и в самом деле предпочла бы сесть, потому что боялась лишиться чувств от волнения. Когда Гарри предложил ей свою руку, она вцепилась в нее, точно в спасительную Голомянку среди бушующего моря.

Угощаясь паштетом из омара и запивая его охлажденным пуншем, который принес ей Гарри, Августа наконец сумела взять себя в руки и начать мыслить более трезво. Иного выхода не было: придется заложить ожерелье, оставшееся ей от матери.

При мысли об этом Августа чуть не расплакалась, однако твердо сказала себе, что заслужила подобное наказание. Она вела себя как дура, и теперь придется расплачиваться за собственную глупость.

— Августа, вы уверены, что ничего не случилось? — снова спросил Гарри.

— Абсолютно ничего, милорд. — Паштет из омара почему-то сразу приобрел вкус опилок. Гарри чуть приподнял бровь:

— Вы можете совершенно свободно, не стесняясь, рассказать мне обо всем, что вас беспокоит. Вы так и поступите, не правда ли, дорогая?

— Это будет зависеть, милорд…

— От чего же? — В голосе Гарри, обычно таком спокойном, даже чуть монотонном, вдруг зазвенела сталь. Августа беспокойно заерзала в кресле:

— От того, сочту ли я вас способным проявить в ответ на мои слова должную доброту, понимание и желание помочь.

— Понятно. Ну а если у вас возникнут сомнения на сей счет?

— В таком случае, сэр, я, разумеется, воздержусь и не скажу вам ни словечка!

Гарри чуть прищурился:

— Должен ли я еще раз напомнить вам, что мы помолвлены, Августа?

— Нет, об этом-то мне напоминать не нужно, милорд. Уверяю вас, в последние дни я ни о чем другом и не думаю!