Андрес сидел, облокотясь на стол, и с пристальным вниманием сыщика, пронюхавшего о заговоре, осматривал тех, кто входил в дом Милитоны. Перед ним мелькали люди всех возрастов — мужчины, женщины, дети; вначале они шли один за другим, так как дом был густо населен, затем их стало меньше; стемнело, и теперь домой возвращались лишь запоздалые жильцы.

Милитона так и не появилась.

Андрес уже начинал сомневаться в правильности сведений своего эмиссара, когда в темном доселе окне зажегся свет — в комнате кто-то был.

Он убедился, что Милитона у себя, но как быть дальше? Написав несколько строк карандашом на клочке бумаги, он подозвал Перико, бродившего неподалеку, и велел ему отнести записку прекрасной маноле.

Перико проскользнул в дверь за каким-то жильцом и, натыкаясь на стены, поднялся по темной лестнице до верхнего этажа. Свет, пробивавшийся в щелистую дверь, навел его на мысль, что это и есть комната Милитоны; мальчик дважды тихонько постучал; девушка приоткрыла оконце в двери, взяла письмо и захлопнула ставню.

«Только бы она умела читать», — думал Андрес, допивая лимонад и расплачиваясь с валенсийцем, хозяином заведения.

Он вышел на улицу и стал медленно прохаживаться под освещенным окном.

Вот содержание его письма:

«Человек, который не может и не хочет Вас забыть, готов на все, лишь бы Вас увидеть; но он ничего не знает о Вашей жизни и после нескольких слов, сказанных Вами в цирке, боится навлечь на Вас беду. Ничто его не испугает, если опасность грозит ему одному. Погасите лампу и бросьте ответ в окно».

Несколько минут спустя лампа потухла, окно растворилось, и, сняв с него кувшин, Милитона уронила один из цветочных горшков, который разбился вдребезги неподалеку от дона Андреса.

Что-то белело на темной земле, рассыпавшейся по мостовой, — это был ответ Милитоны.

Андрес подозвал серено (ночного сторожа), проходившего по улице со своим фонарем на длинном шесте, и попросил посветить ему. Вот послание, написанное дрожащей рукой большими неровными буквами:

«Уходите… У меня нет времени писать, — прочел он при свете фонаря. — Завтра в десять часов я буду в церкви Сан-Исидро. Но, ради Бога, уходите: дело идет о Вашей жизни».

— Спасибо, приятель, — сказал Андрес, вкладывая реал в руку серено, — а теперь ступайте спокойно своей дорогой.

Улица была безлюдна, Андрес медленно шел по ней, когда появление мужчины в плаще, под которым угадывались очертания гитары, возбудило его любопытство, и он притаился в темном углу.

Незнакомец откинул на плечи полы плаща, взял гитару и стал перебирать ее струны, извлекая из инструмента низкие ритмичные звуки, служащие аккомпанементом серенады и сегидильи.

Эта шумная прелюдия, несомненно, имела целью разбудить красавицу, в честь которой давалась серенада, но окно Милитоны оставалось закрытым; вынужденный довольствоваться незримой аудиторией, вопреки испанской поговорке, гласящей, что, как бы крепко ни уснула женщина, она покажется в окошке при звоне гитары, мужчина дважды громко откашлялся и запел с сильным андалузским акцентом:

Дитя с повадками царицы,

Чей кроткий взор сулит беду,

Ты можешь сколько хочешь злиться,

Но я отсюда не уйду!

Я встану под твоим балконом,

Струну тревожа за струной,

Чтоб вспыхнул за стеклом оконным

Ланит и лампы свет двойной.

Пусть лучше для своих прогулок

И менестрель и паладин

Другой отыщут переулок:

Здесь я пою тебя один,

И здесь ушей оставит пару

Любой, кто, мой презрев совет,

Испробует свою гитару

Иль прочирикает сонет.

Кинжал подрагивает в ножнах;

А ну, кто краске алой рад?

Она оттенков всевозможных:

Кому рубин? Кому гранат?

Кто хочет запонки? Кто — бусы?

Чья кровь соскучилась в груди?

Гром грянул! Разбегайтесь, трусы!

Кто похрабрее — выходи!

Вперед, не знающие страха!

Всех по заслугам угощу!

В иную веру вертопраха

Клинком своим перекрещу.

И нос укорочу любому

Из неуемных волокит.

Стремящихся пробиться к дому,

В который мною путь закрыт.

Из ребер их, тебе во славу,

Мост за ночь возвести бы мог.

Чтоб, прыгая через канаву,

Ты не забрызгала чулок…

Готов, с нечистым на дуэли

Сразившись, — голову сложить,

Чтоб простыню с твоей постели

Себе на саван заслужить…

Глухая дверь! Окно слепое!

Жестокая, подай мне знак!

Давно уж не пою, а вою,

Окрестных всполошив собак…

Хотя бы гвоздь в заветной дверце

Торчал — чтоб на него со зла

Повесить пламенное сердце,

Которым ты пренебрегла!

^[48]

«Черт побери, какая дикая поэзия! — подумал Андрес. — Слащавыми такие куплеты не назовешь. Посмотрим, останется ли нечувствительна Милитона к этим элегическим стихам, сочиненным Матамором, доном Спавенто Фракассом или Траншмонтанем; ясно, что этот оглушительный ночной концерт дается ради нее. Вот, вероятно, тот грозный поклонник, которого она так боится. И, видимо, недаром».

Дон Андрес нечаянно выступил из спасительной темноты, лунный свет упал на его лицо, и острый глаз Хуанчо обнаружил присутствие постороннего мужчины.

«Вот я и попался, — подумал Андрес. — Остается не ударить лицом в грязь».

Хуанчо швырнул на землю гитару, которая уныло зазвенела, ударившись о камни мостовой, подбежал к Андресу и тотчас же узнал его при свете луны.

— Что вы тут делаете в такой поздний час? — спросил он голосом, дрожавшим от гнева.

— Слушаю вашу музыку — это изысканное наслаждение.

— Если вы внимательно слушали, то должны были понять: когда я пою серенаду, я никому не позволяю находиться здесь.

— Я не слишком послушен, такой уж у меня характер, — ответил Андрес с полнейшим хладнокровием.

— Твой характер сегодня же изменится.

— Ничуть не бывало, я не люблю отказываться от своих привычек.

— Так защищайся, не то подохнешь, как собака! — вскричал Хуанчо.