Трубы умолкли; арена опустела, на ней уже не было ни собак, ни мальчишек. Час пробил. Пикадоры, прикрыв платком правый глаз своих лошадей, чтобы те не видели быка, присоединились к шествию, и весь отряд в полном порядке вышел на арену.
Восторженный шепот встретил Хуанчо, когда он встал на одно колено перед ложей королевы; матадор сделал это так изящно, с таким смиренным и вместе с тем гордым видом, выпрямился так непринужденно, плавно, без единого резкого движения, что даже старые завсегдатаи сказали в один голос: «Никто, ни Пепе Ильо, ни Ромеро, ни Хосе Кандидо, не поклонился бы лучше».
Согласно обычаю, альгвазил на коне, в черном костюме Святой Хермандады, подъехал под шум и гам зрителей к сторожу, чтобы отдать ему ключ от загона, и, исполнив эту обязанность, пустился наутек: он ерзал в седле, терял стремена, хватался за гриву лошади, словом, разыгрывал сцену панического страха, столь забавную для тех, кто находится вне всякой опасности.
Обрадованный неожиданной встречей с незнакомкой, Андрес не обратил внимания на начало корриды, и бык успел распороть брюхо лошади, а он еще ни разу не взглянул на арену.
Он смотрел на девушку, сидевшую рядом, и этот пристальный взгляд, несомненно, смутил бы ее, если бы она его заметила. Она показалась ему еще прелестнее, чем в первый раз. Идеализация, которая всегда сопутствует воспоминанию, но нередко оборачивается разочарованностью при новой встрече со своей олицетворенной мечтой, была бессильна что-либо прибавить к красоте незнакомки; надо сознаться также, что никогда еще испанка столь совершенной красоты не сидела на серо-голубых гранитных скамьях мадридского цирка.
Молодой человек с восторгом любовался четким профилем соседки, ее тонким и гордым носом с розовыми, как раковина, ноздрями, ее челом, где под янтарной кожей чуть заметно проступали голубоватые жилки, ее устами, свежими, как цветок, манящими, как плод, которые были приоткрыты в улыбке и озарены перламутровым блеском зубов, и, главное, ее глазами под густыми черными ресницами, прикрывавшими огненный взгляд.
Это был греческий тип во всей его чистоте, только утонченный примесью арабской крови, это было то же совершенство, но более своеобразное, то же изящество, но более суровое. Темные дуги бровей, словно нанесенные кистью художника на золотистом мраморе лба, отличались такой смелостью рисунка, глаза были так черны, а рот так ал и сочен, что появление красавицы вызвало бы смятение в гостиных Парижа или Лондона, но здесь, в цирке, на корриде, под знойным небом Испании, она была на своем месте.
Старуха, не уделявшая такого внимания, как молодая, перипетиям боя, искоса наблюдала за уловками Андреса, словно дог, почуявший злоумышленника. Когда дуэнья улыбалась, она была безобразна, когда же хмурилась, то вызывала отвращение: ее морщины углублялись, коричневые тени вокруг глаз казались шире, смутно напоминая оперение у глаз совы; ее длинные, как у кабана, зубы крепче впивались в сухую нижнюю губу, и нервное подергивание искажало ее обезьянье лицо.
Глухой гнев старухи возрастал с минуты на минуту, так как Андрес упорно продолжал смотреть на красивую манолу; дуэнья вертелась на скамье, со свистом обмахивалась веером, то и дело толкала в бок свою соседку и задавала ей всевозможные вопросы, чтобы заставить ее повернуться к себе; но та либо не замечала этих ухищрений, либо не хотела их замечать и, ответив старухе двумя-тремя словами, вновь принимала сосредоточенную, серьезную позу.
«Черт бы побрал эту проклятую ведьму! — думал дон Андрес. — Какая досада, что в наши дни нет больше инквизиции! С такой рожей старуху сразу же посадили бы верхом на осла, да еще с санбенито на голове и в пропитанной серой рубашке. Она, несомненно, вышла из барахонской семинарии и моет девушек перед шабашем».
Хуанчо, чья очередь еще не наступила, высокомерно стоял посреди арены, тревожась о быках не больше, чем если бы они были баранами; он делал лишь едва приметное движение и отступал шага на два — на три, когда разъяренное животное, заметив этого неподвижного человека, намеревалось броситься на него.
Матадор обводил прекрасными блестящими глазами ложи, амфитеатр и галереи, где трепетал целый сонм разноцветных, похожих на бабочек вееров, он точно искал кого-то среди зрителей. Когда же его взгляд остановился наконец на скамье, где сидела девушка со старухой, проблеск радости озарил его смуглое лицо, и он чуть заметно наклонил голову, как это делают актеры, приветствуя со сцены знакомых.
— Милитона, — шепотом сказала старуха, — Хуанчо нас заметил; будь осторожна, молодой сосед делает тебе глазки, а Хуанчо ревнив.
— А что мне до этого? — так же тихо спросила Милитона.
— Ты же знаешь, Хуанчо способен укокошить всякого, кто придется ему не по нраву.
— Я даже не взглянула на своего соседа, да и разве я не сама себе хозяйка?
Утверждая, будто она не взглянула на Андреса, Милитона погрешила против истины. Она не смотрела на него, — женщинам не нужно смотреть, чтобы видеть, — но она могла бы самым тщательным образом описать его наружность.
Как правдивые летописцы, мы должны признать, что она нашла дона Андреса де Сальседо тем, чем он был на самом деле, то есть весьма пригожим кавалером.
Стараясь завязать разговор с соседкой, Андрес сделал знак одному из продавцов апельсинов, засахаренных фруктов, конфет и прочих сластей, которые расхаживают по проходу и предлагают на конце шеста свой товар зрителям, особенно тем из них, кто сидит рядом с дамой. Соседка Андреса была так хороша собой, что торговец держался поблизости, рассчитывая на верную прибыль.
— Не угодно ли вам конфет, сеньорита? — спросил Андрес, поощрительно улыбаясь и поднося открытую коробку своей прекрасной соседке.
Девушка поспешно обернулась и с тревожным удивлением взглянула на Андреса.
— Тут есть и лимонные и мятные, — продолжал Андрес, как бы желая уговорить ее.
Милитона внезапно приняла решение, погрузила тонкие пальчики в коробку и взяла несколько конфет.
— Хорошо, что Хуанчо отвернулся, — пробормотал поблизости какой-то простолюдин, — не то сегодня вечером пролилась бы кровь.
— А вы, сударыня, не желаете ли отведать конфет? — продолжал Андрес, с очаровательной любезностью передавая коробку отвратительной старухе, которая была так смущена смелостью соседа, что в замешательстве забрала все конфеты до единой.
Однако, опорожняя коробку в свою черную, как у мумии, ладонь, она бросила исподлобья испуганный взгляд на арену и шумно вздохнула.
В эту минуту зазвучала труба: наступила очередь Хуанчо. Он подошел к ложе муниципалитета, согласно обычаю, отвесил поклон и, спросив разрешение, подбросил монтеру с удальством, не лишенным рисовки. В доселе шумном цирке сразу наступила тишина: от ожидания у зрителей перехватило дух.
Бык, которого предстояло убить Хуанчо, отличался свирепостью, — извините, если, занятые Андресом и Милитоной, мы не рассказали подробно о его подвигах, — семь лошадей со вспоротым брюхом, чьи застывшие трупы валялись на песке арены, там, где их застигла смерть, свидетельствовали о силе и ярости животного. Два пикадора собирались покинуть место боя, измученные, чуть ли не изувеченные, а запасной пикадор ждал за кулисами на лошади, с копьем в руке, чтобы сменить вышедших из строя собратьев.
Чуло держались из предосторожности около барьера, поставив ногу на деревянную ступеньку, чтобы поскорее перескочить через него в случае опасности; бык-победитель свободно носился по арене, покрытой лужами крови, которые служители не решались засыпать песком, и то ударял рогами по дверям, то подбрасывал мертвых лошадей, встречавшихся на его пути.
— Красуйся, приятель, — говорил завсегдатай, обращаясь к разъяренному животному, — пользуйся последними минутами, прыгай, скачи, тебе недолго осталось резвиться: Хуанчо усмирит тебя.
И в самом деле, Хуанчо шел навстречу чудовищу с тем уверенным, смелым видом, перед которым отступают даже львы.
Удивленный появлением нового противника, бык остановился; он испустил глухой рев, стряхнул пену с морды, поскреб землю копытом, потряс раза два-три головой и отступил на несколько шагов.
