Если спасительное средство не удастся, она будет связана собственным словом и должна выйти замуж за человека, которого может только презирать. От этой одной минуты зависело счастье и несчастье всей ее жизни.

Контракт следовало подписать в полдень. Две стрелки сошлись и образовали одну перпендикулярную линию; свидетели были налицо; недоставало только Рудольфа.

Клара стояла, опершись на свое кресло, прямая, неподвижная, бледная; глаза были устремлены на часы, ухо чутко ловило каждый стук экипажа на улице, всякий шорох шагов в передней.

Часовая стрелка указала четверть первого. Клара вздохнула свободнее, и легкий румянец оживил ее щеки.

— Разве часы наши вперед идут? — говорил Депре, поверяя их со своими карманными, — нет… Рудольфу давно уже следовало бы быть, но… четверть часа всегда прощается.

Прерванный на минуту этим замечанием, шепот присутствующих между собой снова загудел по зале. Депре стал прохаживаться взад и вперед не без нетерпения: он находил уже, что Рудольф недостаточно торопится.

— Ну что ж делать! Верно, он замешкался за туалетом. Женихово дело: нужно показать себя!

В продолжение этой прогулки маятник, примешивая свой однообразный стук к скрипу новых сапог Депре, сделал столько движений, что колокол ударил час.

Барон Гюбнер, такой точный, такой учтивый, такой строгий наблюдатель приличий, просрочил шестьдесят минут по всем возможным стенным, столовым и карманным часам.

Свидетели, видимо смущенные, не знали, что с собой сделать; недавно светлое лицо Депре значительно омрачилось, на лбу собрались тучи. Лицо Клары, напротив, с каждой минутой прояснялось и ярко выступало на темном фоне всеобщего замешательства.

— Это непостижимо! — ворчал сквозь зубы бывший нотариус. — Он так влюблен в Клару, так восхищен ее согласием, а между тем просрочил уже больше часа!.. Эти дворянчики считают все позволительным, когда имеют дело с гражданином, — продолжал он с оскорбленной гордостью, — но нет, это невозможно… Вероятно, с ним случилось что-нибудь… нездоровье… дуэль… Бог знает… Однако ж в таком случае можно бы было написать по крайней мере или прислать кого-нибудь, извиниться… а не заставлять невесту зевать на ворон перед десятком чужих людей, которые от нечего делать не знают, на что смотреть… Десять минут второго! Это просто непостижимо!..

Тут громко зазвенел колокольчик в подъезде.

— Наконец! — вскричал Депре с взрывом возрожденного удовольствия.

— Боже! Который из двух? — взмолилась про себя Клара, почти задыхаясь от волнения и крепче ухватившись за свое кресло.

Время от удара в колокольчик и до входа в залу того, кто позвонил, дало Кларе понятие о тех напряженных состояниях души, когда одна минута кажется тысячелетием.

Дверь отворилась, на глаза Клары упал туман.

Лакей подошел к Депре и сказал несколько слов на ухо.

Депре как будто досадовал и почесал за ухом, что у него означало высокую степень замешательства. Он извинился перед гостями и вышел вслед за лакеем.

Кто опишет изумление Депре, когда он в приемной комнате встретился нос к носу с Генрихом Дальбергом? Он растопырил пальцы, без звука разинул рот, и зрачки глаз окружились белым, — знак остолбенения, если верить Шарлю Лебрену и его рисункам выражений.

— Как!.. Вы!.. Вы изволили пожаловать сюда, милостивый государь? Вы, верно, намерены сделать нам какую-нибудь неприличную сцену? — сказал наконец бывший нотариус, придя несколько в себя.

— Вы ошибаетесь насчет моих намерений, — отвечал с величайшей вежливостью Дальберг, — каково бы ни было мое огорчение с тех пор как я совершенно незаслуженно лишился счастья видеть вашу дочь, я слишком уважаю ее, чтобы позволить себе что-нибудь неприличное в отношении к ней. Скорбь о невозможности быть вашим зятем никогда не заставит меня позабыть обязанности порядочного человека, каким я всегда оставался, несмотря на ваши предубеждения против меня. Я не с тем пришел. Потрудитесь прочитать это письмо.

Дальберг подал старику письмо, которое ему прислала Флоранса.

— Хорошо, я после прочту и сообщу вам ответ, — сказал Депре, намереваясь положить письмо в карман.

Генрих сделал отрицательное движение, которым показывал, что желает получить ответ немедленно.

— Вы понимаете, милостивый государь, — продолжал Депре, подвигаясь к выходу, чтобы проводить молодого человека, — вы понимаете, что после того, что здесь случилось, встреча ваша с Рудольфом была бы крайне неприятна.

— С этой стороны вы можете быть совершенно спокойны, — отвечал Дальберг решительно, — барон Гюбнер не придет, или я очень ошибаюсь.

— Как! Что вы говорите? — вскричал старик. — Рудольф не придет?.. Какие глупости!..

— Я вас уверяю. Прочитайте письмо, которое я имел честь вручить вам, и вы увидите, что я говорю правду.

Депре дрожащей рукой сломал печать и вынул из конверта две или три бумаги, при беглом просмотре которых несколько раз изменился в лице и отрывисто проговорил про себя:

— Какой ужас!.. Какая низость!.. Кто бы это подумал?.. Вот и верьте после этого людям… Усомниться нет возможности… О!.. Фи! А я подавал руку этому человеку!

И бывший нотариус отер руку о фалды нового черного фрака.

— Все ли вы еще намерены отдать руку вашей дочери барону Гюбнеру? — спросил Генрих, который несколько продвинулся вперед и стоял опять посреди комнаты.

— Я? Никогда!.. Чтобы я отдал дочь за такого мерзавца… За шпиона… лучше за вора отдам!

— И даже за честного, порядочного человека? — сказал Генрих, подталкивая старика в залу, где ждали свидетели.

Депре, казалось, задумался.

— За человека, который не только не разорился, но вместо двадцати пяти имеет тридцать тысяч верного дохода…

Дума старика как будто углубилась. Он взялся за медную ручку двери.

— Не считая хорошенького дома с садом, восхитительно меблированного и совершенно удобного для молодых супругов…

Депре посмотрел Дальбергу в глаза. Тот продолжал:

— Вы ожидали жениха, он не идет. Позвольте мне занять его место. Вы видите, я на всякий случай оделся прилично обстоятельствам.

— Да, правда, белый галстук и белый жилет, — проговорил Депре, окончательно убежденный, и с шумом отворил дверь.

Генрих в нерешимости остановился на пороге.

— Господа! — громогласно сказал Депре. — Честь имею представить вам моего зятя Генриха Дальберга… на бракосочетание которого вы приглашены…

— Не правду ли я вам говорила, папенька, что я ни за кого, кроме Дальберга, не выйду? — прошептала Клара отцу на ухо.

Стариково объяснение этой подставки одного зятя вместо другого, хотя и несколько темное, было принято без возражений, потому что Дальберга все любили, а барон Гюбнер нравился очень немногим из друзей бывшего нотариуса.

Нужно ли оскорблять догадливость читателей объяснением, что Флоранса в продолжение своей связи с Торнгеймом узнала о низком ремесле Рудольфа, который служил шпионом против своего отечества тому самому двору, которого Торнгейм был представителем. Письменные доказательства были уже в руках у Депре.

Рудольф, опасаясь огласки этих страшных свидетельств, бежал за границу.

Под вечер этого счастливого дня Клара получила письмо с надписью «Госпоже Дальберг». Когда она читала, грудь у нее волновалась и на глаза навертывались слезы.

— Добрая Флоранса! — прошептала она и бережно спрятала письмо на груди.

В остальном все шло своим чередом. Дальберг и Клара счастливы, следовательно, мы уже не имеем права заниматься ими.

Скажем только, что через несколько месяцев Дальберг, нечаянно выдвинув какой-то ящичек в комнате жены, чтобы сыскать нечто, положенное в другом месте, нашел письмо, в котором почерк походил на Флорансин. Он прочитал в нем только эту фразу: «Прощай, Клара! Я еду в Америку… Я люблю твоего мужа… Пожалей обо мне!..»

— Как жаль, что Париж не Константинополь! — подумал Дальберг, подавляя невольный вздох.

ПАВИЛЬОН НА ВОДЕ