Гретхен, ни секунды не колеблясь, решила, что автор записки — юноша, встретившийся ей на площади Меир; в таких вещах женщины никогда не ошибаются, у них есть инстинкт, изумительное чутье, заменяющее им знание света и страстей. Самая большая скромница знает в этом толк лучше Дон-Жуана с его списком побед.
Мы изобразили нашу героиню как очень наивную, очень неопытную и очень порядочную девушку, и все же мы вынуждены признаться, что она не ощутила того добродетельного негодования, какое должна чувствовать женщина, получив записку на двух языках, являющуюся прямым нарушением правил приличия. Пожалуй, она ощутила удовольствие, и по ее лицу прошло легкое розовое облачко. Письмо это было для нее своего рода аттестатом красоты; оно внушало уверенность в себе, поднимало на новую, высшую ступень; это был первый взгляд, проникший в ее скромное, безвестное существование; никто доныне не искал руки Гретхен, — мешало ее небогатое приданое. Прежде ее считали ребенком, теперь Тибурций возвел ее в сан юной и прекрасной девушки, за это она была ему благодарна, как должна быть благодарна жемчужина водолазу, нашедшему ее в створках грубой раковины под темным плащом океана.
Когда же это первое ощущение прошло, у Гретхен возникло чувство, хорошо знакомое каждому, кто в детстве воспитывался в строгости и никогда не имел никаких тайн; письмо тяготило ее, давило, как каменная плита, она не знала, что с ним делать. Ей казалось, что у себя в комнате она не найдет такого укромного уголка, таких надежных тайников, где можно укрыть его от людских глаз; она сунула его в шкаф под горку белья, но через несколько минут вынула оттуда; письмо излучало свет сквозь стенки шкафа, как гомункул доктора Фауста на офорте Рембрандта. Гретхен решила найти другое, более безопасное место: Барбаре может понадобиться в шкафу полотенце или простыня, и она обнаружит письмо. Гретхен стала на стул и положила письмо на выступ балдахина; листок бумаги жег ей руку, как раскаленное железо.
Вошла Барбара, чтобы прибрать в комнате. Гретхен как ни в чем не бывало села на свое обычное место и принялась за начатую накануне работу; но едва Барбара делала шаг к кровати, с Гретхен творилось что-то ужасное — кровь стучала в виски, на лбу от страха выступала испарина, пальцы путались в нитках, и будто невидимая рука сжимала ей сердце. Ей казалось, что у Барбары встревоженный и подозрительный взгляд, какой ей совсем не свойствен. Наконец старуха взяла корзинку и отправилась за покупками. Бедная Гретхен вздохнула с облегчением и переложила письмо к себе в карман, но и там оно ее мучило; ее пугало шуршанье бумаги, и она спрятала записку на груди, — ведь именно там помещают женщины все, что нельзя показать. Корсаж — это шкаф без замка, хранилище для цветов, подаренных на память локонов, медальонов и чувствительных посланий; это своего рода ящик для писем, в который опускают всю корреспонденцию сердца.
Почему же Гретхен не сожгла этот ничтожный клочок бумаги, внушавший ей такой безмерный ужас? Да прежде всего потому, что Гретхен никогда еще в жизни не испытывала такого жгуче захватывающего чувства, — испуг и радость одновременно; а кроме того, скажите, пожалуйста, почему любовники так упорно не хотят уничтожить письма, которые позднее могут их выдать и погубить? Потому что письмо есть зримая душа; потому что страсть пронизала своим электрическим током этот жалкий листок бумаги и сообщила ему жизнь. Сжечь письмо — значит убить чей-то внутренний мир; в пепле уничтоженной переписки всегда есть какие-то частицы двух душ.
Гретхен, стало быть, спрятала это письмо за корсаж, рядом с золотым крестиком, который очень удивился столь близкому соседству с любовной запиской.
Как хорошо воспитанный молодой человек, Тибурций ждал, пока его признание окажет свое действие. Он не подавал признаков жизни и не показывался на улице Кипдорп. Гретхен стала уже беспокоиться, когда вдруг в одно прекрасное утро заметила между решеткой и окном роскошный букет заморских цветов. Это Тибурций мимоходом забросил свою визитную карточку.
Букет доставил большую радость юной кружевнице, она уже свыклась с мыслью о Тибурции и втайне была уязвлена, что после такого бурного начала он не торопится продолжать: она унесла к себе этот сноп цветов, налила водою прелестную вазу саксонского фарфора с синим узором, развязала стебли цветов и поставила букет в воду, чтобы подольше сохранялся. И тут-то впервые в жизни она солгала, сказала Барбаре, что букет подарила ей дама, которая постоянно заказывает Гретхен кружева и знает, как она любит цветы.
Днем Тибурций занял свой пост перед домом, прикинувшись, что срисовывает какие-то любопытные архитектурные детали; в этой позиции он пробыл очень долго, усердно царапая тупым рисовальным карандашом по злосчастному листку пергамента.
Теперь уже Гретхен, в свой черед, не подавала признаков жизни; ни одна складка на шторах не шевельнулась, не приоткрылось ни одно окошко, — дом будто заснул. Притаившись в углу, она могла вволю разглядывать Тибурция в своем «шпионе». Она увидела, что он высок и строен, что все в нем отмечено печатью особого благородства, что черты у него правильные, глаза грустные и добрые, и меланхолический вид, а это особенно тронуло Гретхен, которая очень уж привыкла к пышущему здоровьем румянцу брабантских лиц. Впрочем, Тибурций, хоть и не числился ни светским львом, ни модным щеголем, не лишен был природного изящества и такой неискушенной девушке, как Гретхен, не мог не показаться образцом элегантности; на Гентском бульваре в Париже он выглядел бы разве что сносно, на улице Кипдорп он был неотразим.
Поздно ночью Гретхен не утерпела и совсем по-детски вскочила и босиком побежала смотреть на свой букет; она зарылась лицом в самую гущу цветов и поцеловала Тибурция в алые губы роскошного георгина; в самозабвении она окунулась с головой в пестрые волны этого цветочного душа, смакуя каждый глоток его пьянящих ароматов, вдыхая их полной грудью, так что замирало сердце и сами собой закрывались глаза. Когда она выпрямилась, брызги на ее щеках блестели, как мелкий жемчуг, а хорошенький носик, перепачканный золотистой цветочной пыльцой, был мил до невозможности и очень красивого желтого цвета. Она, смеясь, отерла лицо, легла в постель и заснула; вы, конечно, догадываетесь, что во всех сновиденьях той ночи неизменно присутствовал Тибурций.
А что меж тем поделывает Магдалина рубенсовского «Снятия с креста»? Она по-прежнему царит, не зная соперниц, в сердце нашего юного энтузиаста; у нее есть одно преимущество перед живыми женщинами, самыми красивыми: любовь к ней неутолима, в ней нельзя обмануться, ею нельзя пресытиться! Она не разочарует пошлым или нелепым словом; она здесь, недвижная, свято сохраняющая совершенство линий, в которые замкнул ее великий мастер, уверенная, что будет прекрасной вечно, и повествующая миру на своем безгласном языке о мечте высокого гения.
Молоденькая работница с улицы Кипдорп, бесспорно, прелестное созданье; но линиям ее рук далеко до совершенства рук Магдалины, до этих округлых и мягких контуров, до этой покоряющей силы в сочетании с грацией! Как хрупки еще ее девичьи плечи! Как бледно золото ее кудрей по сравнению с причудливым богатством тонов, которыми Рубенс утеплил сверкающий каскад волос святой грешницы!
Такие речи держал перед самим собою Тибурций, гуляя по набережной Эско.
Однако, раз уж его любовные похождения в живописи не увенчались успехом, он отчитал себя как самый здравомыслящий человек на свете, за такое неслыханное безумие. И вернулся к мысли о Гретхен, правда, с глубоким вздохом сожаления; он не любил ее, но она, по крайней мере, напоминала ему его мечту, как иногда черты дочери напоминают черты ее покойной матери, которую вы когда-то боготворили.
Не будем входить в подробности этой любовной истории, их легко вообразит каждый.
Случай, этот великий сводник, предоставил нашим влюбленным естественную возможность заговорить друг с другом. Гретхен гуляла, как обычно, с подружкой в Тет-де-Фландр, на другом берегу реки. Они ловили бабочек, сплетали венки из васильков, скатывались кубарем со стогов сена, да так усердно, что не заметили, как настал вечер и паромщик пустился в последний обратный рейс. Вот они и стояли, порядком испуганные, у самой кромки воды и изо всех сил кричали, зовя перевозчика. Но шалый ветер относил в сторону их серебристые голоса, и отвечал им только жалобный лепет волны, набегающей на песок. К счастью, у берега на парусной лодке лавировал Тибурций; он услышал их зов и предложил себя в качестве перевозчика. Подружка Гретхен ухватилась за это предложение, не обратив внимания на ее смущенный вид и вспыхнувшие щеки. Тибурций проводил Гретхен домой и догадался устроить прогулку на лодке в следующее воскресенье с согласия Барбары, которую очень расположили к Тибурцию его хождения по церквам и благоговейное чувство к «Снятию с креста».
