С тех пор Родольф и г-жа де М*** не раз встречались в свете; они выказывали друг другу холодную вежливость, как люди, едва знакомые. Цивилизация — превосходная штука!
Итак, мы подошли к концу этой изумительной эпопеи, причем я умышленно подчеркиваю слово «эпопея», ибо вы, пожалуй, примете все это за историю безнравственную, написанную в назидание юным девам.
Ничего подобного, почтенный читатель. Под легкомысленным покровом скрыт весьма глубокий иносказательный смысл: сейчас я все поясню обстоятельно на тот случай, если вы этого не приметили.
Родольф — непостоянный, ветреный, полный неясных побуждений, ищущий красоты и страсти, являет собою человеческую душу в молодости, душу, не умудренную опытом; г-жа де М*** являет собою классическую поэзию, прекрасную и хладную, блестящую и неискреннюю, во всем схожую с античными статуями, с богиней, лишенной сердца человеческого, — ничто не дрогнет под ее мраморной плотью; в остальном она доступна, податлива, трогать ее не возбраняется, вопреки ее претензиям и непомерной важности; Мариетта — вот она истинная поэзия, поэзия без корсета и прикрас, муза в образе славной девушки, которая так мила художнику, — она и плачет и смеется, поет и болтает, хлопочет и волнуется, живет земной жизнью, нашей с вами жизнью, примиряется со всеми нашими прихотями и причудами и без всякого жеманства выслушает любое слово, если суть его возвышенна.
Господин де М*** — это грубый, всеобщий здравый смысл, глупая проза, жалкий кругозор тупого обывателя; он сочетался браком с поэзией ложной, с поэзией классической: так оно и должно быть. Он стоит ниже своей супруги, и в этом есть сокровенный смысл, означающий, что Казимир Делавинь ниже Расина, который является воплощением классической поэзии. Г-н М*** — рогоносец, а это делает его типом обобщенным; кроме того, поэзия ложная доступна всем, а наставление рогов носит аллегорический характер.
Альбер, выводящий Родольфа на прямую дорогу, — это подлинный разум, закадычный друг истинной поэзии, это утонченная и остроумная проза, что удерживает за кончики пальцев поэзию, которая вот-вот улетит с незыблемой почвы реального в заоблачные дали мечты и химер; это Дон-Жуан, который протягивает руку Чайльд-Гарольду.
Полагаю, что объяснение превосходное, и, конечно, его никак не ожидали вы, читатель, — эдакий национальный гвардеец.
При всем том, не знаю, придется ли вам по вкусу рассказ о Родольфе, но я неплохого мнения о вас и верю, что при подобных обстоятельствах вы бы не колеблясь сделали выбор между «этой»и «той».
КОТОРАЯ ИЗ ДВУХ?
Прошлой зимой я частенько встречал в свете двух сестер-англичанок; видя одну из них, можно было поручиться, что другая где-то поблизости; поэтому их прозвали «неразлучные красавицы».
Одна была брюнетка, другая блондинка; все сходство между этими двойняшками заключалось в том, что обеих невозможно было не любить, ибо это и впрямь были два самых очаровательных и притом самых разных создания, какие судьба когда-либо сводила вместе. Однако они, судя по всему, прекрасно ладили меж собой.
Не знаю, безошибочное ли чутье подсказало им все выгоды, какие они могут извлечь из контраста их облика, или же их связывала истинная дружба; как бы там ни было, они превосходно оттеняли друг друга, и в этом, я думаю, крылась подлинная причина их неразлучности; вообще говоря, сестрам-ровесницам, одинаково красивым, хотя и совершенно несхожим, трудно не питать друг к другу глубокой ненависти. С этими же прелестными юными особами все обстояло иначе: они всегда сидели в гостиной рядом, с непринужденной грацией прижавшись друг к другу, или полулежали на подушках одной и той же козетки; они были тенью друг друга и не расставались ни на минуту.
Это казалось мне весьма странным и приводило в отчаяние всех местных модников: ибо невозможно было сказать Музидоре ни одного слова без того, чтобы его не услышала Клери; невозможно было вложить в маленькую ручку Клери записку, без того чтобы ее не заметила Музидора: это было поистине невыносимо. Двух малюток безумно забавляли все эти бесплодные попытки, они с веселым лукавством вызывали их, чтобы затем какой-нибудь ребяческой выходкой или остроумной шуткой все разрушить. Клянусь, приятно было наблюдать жалкую, растерянную мину бедных денди, принужденных оставаться при своем мадригале или послании. Мой друг Фердинанд был так ошеломлен неудачей, что на целую неделю разучился завязывать галстук и ходил неприбранным.
Я не отставал от других, я кружил вокруг сестер, увлеченный то Клери, то Музидорой, и все без толку.
Я был так раздосадован, что однажды почувствовал нешуточное желание пустить себе пулю в лоб. Остановила меня мысль, что в этом случае у нового жилета, который пошил себе Фердинанд, не будет соперников, а также справедливое соображение касательно нового фрака, который портной обещал доставить мне только завтра и который я, следовательно, не смогу примерить. Я отложил самоубийство до другого раза, но, право, и поныне не знаю, правильно ли я поступил.
Заглянув в свое сердце, я с ужасом понял, что влюблен в обеих сестер разом. Да, сударыня, это правда, как это ни отвратительно, а может быть, именно потому, что это так отвратительно: в обеих! Я так и слышу, как вы с очаровательной гримаской произносите: «Чудовище!» Уверяю вас, несмотря на мои прегрешения, я самый безобидный юноша на свете; однако сердце мужчины, пусть оно и гораздо менее прихотливо, чем женское сердце, все же отнюдь не лишено причуд, и никто не может за него поручиться, даже вы, сударыня. Вероятно, узнай я вас раньше, я любил бы вас одну: но в ту пору я вас не знал.
Клери была высока и стройна, как богиня Диана: у нее были прекраснейшие в целом свете глаза, брови, словно нарисованные первоклассным живописцем, изящный точеный носик, бело-розовые щечки, длинные тонкие пальцы безупречной формы, прелестные, хотя и чуть-чуть худые руки и идеальные для такой юной девушки плечи (ведь красивые плечи появляются только к тридцати годам): короче, это была настоящая пери!
Разве я был не прав?
У Музидоры была матовая кожа, белокурая головка и глаза ангельской чистоты: ее мягкие шелковистые кудри раздувались от малейшего ветерка, так что казалось, будто их стало вдвое больше, при этом у нее была крошечная ножка и осиная талия: не женщина, а фея.
Разве меня нельзя понять?
Снова заглянув в свое сердце, я сделал открытие еще более ужасное, чем первое: я понял, что не люблю ни Клери, ни Музидору: Клери в одиночку нравилась мне вполовину меньше, Музидора без сестры теряла почти все свое очарование; стоило мне, однако, увидеть их вместе, как любовь моя вспыхивала с новой силой, и я находил их обеих одинаково обворожительными. Я был влюблен не в брюнетку и не в блондинку, а в совокупность двух типов красоты, которые сестры столь идеально воплощали; я любил своего рода вымышленное существо, не являвшееся ни Клери, ни Музидорой, но состоявшее из них обеих; любил обольстительный призрак — плод единения двух прекрасных девушек; воображение мое порхало от одной к другой, беря у одной нежную улыбку, у другой — пламенный взгляд; приправляя меланхолию блондинки живостью брюнетки, заимствуя у каждой то, что было в ней самого изысканного, и дополняя одну другой; предметом моей страсти было нечто упоительное и неизъяснимое, исходившее от обеих и улетучивавшееся, как только они разлучались. Я растворил девушек в своей любви и превратил в единое и неделимое существо.
Как только сестры поняли, что я люблю их не порознь, но лишь вместе — а это случилось очень скоро, — они стали ко мне благосклоннее и не раз отдавали мне явное предпочтение перед моими соперниками.
После того как мне представился случай оказать важные услуги матери девушек, я был принят в их доме, а вскоре вошел в число близких друзей. Ко мне благоволили, я уходил и приходил, когда хотел; меня стали звать просто по имени; я поправлял крошкам рисунки, они без стеснения допускали меня на уроки музыки. Я испытывал чувство жуткое и сладостное; я был на седьмом небе и жестоко страдал. Покуда я рисовал, сестры склонялись над моим плечом; я чувствовал, как бьется их сердце; дыхание их ерошило мне волосы: право, творения мои были из рук вон плохи, но их все равно осыпали похвалами. В гостиной мы все втроем усаживались на подоконник, и занавеси, ниспадавшие длинными складками, отгораживали нас от мира, образуя как бы комнату в комнате, где мы чувствовали себя привольно, словно в отдельном кабинете; Музидора сидела слева от меня, Клери справа, и в каждой руке я держал по маленькой ручке; мы трещали, как сороки, заглушая друг друга: крошки стрекотали наперебой, и мне случалось отвечать Клери вместо Музидоры, и наоборот; порой это порождало ослышки столь забавные, недоразумения столь комические, что мы умирали от смеха. Тем временем мать девушек занималась рукодельем, читала старую газету или дремала в кресле.
