Пришелец приветствовал слугу:

– Эй, парень! Что ты с собой сделал? Смотри, ты весь в крови, а одежда разодрана в клочья!

Новый слуга опустил глаза и убедился, что незнакомец прав. Он объяснил, что тропинка слишком заросла колючим кустарником.

Фермер в удивлении воззрился на него.

– Но ведь есть же хорошая дорога, – воскликнул он, – в четверти мили к западу, да и идти в два раза ближе! Кто посоветовал тебе старую тропинку?

Новый слуга не ответил, но спросил фермера, где ему найти мистера Виверна с фермы «Разбитое сердце»?

– Да, точно, это дом Виверна, но он уже пять лет как помер. Ферма «Разбитое сердце», говоришь? Кто тебе сказал, что это место так называется? Тебя точно разыграли. Ну еще бы, старая тропинка, «Разбитое сердце»! Хотя это название не хуже прочих. Здесь и вправду разбилось сердце бедного Виверна. Ему не повезло владеть землей, на которую положил глаз один джентльмен в долине, и когда Виверн отказался продать землю, джентльмен нанял негодяев, которые ночью выкопали все его бобы, морковь и капусту, а когда и это не сработало, он стал судиться с бедным Виверном. Конечно же, Виверн ничего не смыслил в судебном крючкотворстве и дело проиграл.

Новый слуга призадумался.

– Мне кажется, – наконец сказал он, – я знаю, как зовут этого джентльмена.

– Эх, – вздохнул фермер, – кто ж его не знает. – Он вгляделся в слугу. – Парень, да ты белый, как молочная запеканка, а трясешься так, что того и гляди развалишься на куски.

– Я продрог, – сказал новый слуга.

Фермер (которого звали Бульбридж) стал настойчиво уговаривать слугу пойти к нему домой, обогреться, поесть и выпить чего-нибудь, а то и полежать малость. Однако новый слуга, поблагодарив фермера, ответил, что не стоит беспокоиться, он просто замерз.

Другой тропинкой Бульбридж вывел его к дороге, и слуга поскакал обратно, к дому мистера Стренджа.

Покуда он скакал, безрадостное белесое солнце поднималось на безрадостное бледное небо, словно аллегория отчаяния. Новому слуге казалось, что солнце – злосчастный Виверн, а небо – ад и мистер Стрендж поместил Виверна на небо, чтобы тот мучился вечно.

По возвращении нового слуги прочая челядь собралась вокруг него.

– Эх, малый, – сочувственно восклицал дворецкий, – на кого ты похож! Это из-за хереса, а, Джереми? Он разозлился на тебя из-за хереса?

Новый слуга свалился с лошади на землю, затем схватил дворецкого за полу сюртука и стал умолять выдать ему удочку, чтобы он мог вытащить бедного Виверна из ада.

Из-за этой и прочих столь же невразумительных речей остальные поняли, что нового слугу лихорадит. Беднягу положили в постель и послали за доктором. Однако Лоуренс Стрендж, прослышав об этом, тут же послал второго гонца с сообщением, что доктор не требуется. Затем Лоуренс Стрендж заявил, что хочет овсянки и требует, чтобы принес ее именно новый слуга. Дворецкий отправился на поиски Джонатана Стренджа, чтобы тот вмешался, но выяснилось, что молодой хозяин рано утром ускакал в Шрусбери и ожидается только на следующий день. Слуги вытащили несчастного больного из постели, одели его, впихнули поднос с овсянкой в негнущиеся руки и вытолкнули в дверь. Весь день мистер Стрендж выдумывал все новые незначительные поручения, каждое из которых – и хозяин особенно на этом настаивал – непременно предполагало участие нового слуги.

К ночи новый слуга пылал жаром, как железный чайник, и нес какой-то горячечный бред о бочках с устрицами. Однако мистер Стрендж приказал новому слуге бодрствовать и эту ночь и велел дожидаться его в кабинете.

Дворецкий отважно предложил заменить собой несчастного больного.

– Нет, ты не подходишь для того поручения, которое я намерен ему дать, – заявил мистер Стрендж, а в глазах его вспыхнул опасный огонек, – к тому же я так ценю его присутствие. Ты говоришь, он выглядит больным? А я утверждаю, что ему всего лишь необходим свежий воздух.

И старый Стрендж открыл окно над письменным столом. В комнату ворвался холодный ветер, а в воздухе закружились снежные хлопья.

Дворецкий вздохнул и прислонил нового слугу (который тут же начал заваливаться набок) к стене, а в карман его тайно засунул грелки для рук.

В полночь служанка отнесла мистеру Стренджу овсянку. Вернувшись на кухню, она сообщила, что хозяин обнаружил грелки и вытряхнул их на стол. Слуги печально разошлись по спальням, уверенные, что назавтра обнаружат нового слугу мертвым.

Наступило утро. Дверь кабинета мистера Стренджа оставалась закрытой. В семь утра никто не позвонил в колокольчик. Восемь часов. Девять. Десять. Слуги в отчаянии заламывали руки.

Однако слуги забыли, как, впрочем, и их хозяин, что новый слуга молод и силен, а Лоуренс Стрендж стар и, что бы ни пришлось вытерпеть этой ночью слуге, хозяин вынужден был делить с ним все испытания. В семь минут одиннадцатого дворецкий и кучер отважились войти в кабинет и обнаружили, что новый слуга спит на полу, а его лихорадки как не бывало. В другом конце кабинета за письменным столом сидел Лоуренс Стрендж, замерзший насмерть.

Когда события этой и предыдущей ночи стали достоянием общественности, новый слуга проснулся знаменитостью, словно победитель дракона или великана.

Разумеется, новому слуге очень льстила подобная известность, и он рассказывал и пересказывал историю, пока сам не начал верить в то, что после требования принести третий бокал хереса разразился следующей речью: «Ага, старый злыдень, недолго тебе осталось оскорблять честных людей и сводить их в могилу, придет день – и ждать его недолго, – тогда ты ответишь за каждый вздох, что исторг из их груди, и за каждую вдовью слезинку!» Точно так же вскоре все в округе знали, что когда старый мистер Стрендж открыл окно, движимый благим побуждением заморозить нового слугу до смерти, тот выкрикнул: «Сначала холод, Лоуренс Стрендж, жар в конце! Сначала холод, жар в конце!» – пророческое замечание о месте, где ныне пребывает Лоуренс Стрендж.

Январь 1808 года

«Как здоровье леди Поул?»

Вопрос этот без конца задавали друг другу лондонцы разных сословий. На рассвете на рынке Ковент-Гарден продавец овощей спрашивал у цветочницы: «Как здоровье леди Поул?» В магазине Аккермана на Стрэнде сам владелец расспрашивал посетителей (среди которых были титулованные особы и столичные знаменитости) о состоянии здоровья ее милости. На нудных заседаниях в палате общин члены парламента шептались об этом со своими соседями (предварительно удостоверившись, что сэр Уолтер их не слышит). Ранним утром в Мэйфере горничные с замиранием сердца интересовались у своих хозяек: «А была вчера на приеме леди Поул? Как здоровье ее милости?»

Вопрос витал в воздухе: «Как здоровье леди Поул?»

Ответ же был таков: «Ах, все хорошо, просто замечательно!»

Впрочем, английский язык слишком беден, чтобы выразить, насколько хорошо чувствовала себя ее милость. По сравнению с леди Поул все прочие люди на свете казались бледными, усталыми, полуживыми. Бьющая через край энергия не оставляла леди Поул с первого утра ее воскресения из мертвых. На улице люди удивлялись, что знатная леди вышагивает с такой быстротой, а красный, запыхавшийся лакей на несколько шагов отстает от госпожи. Однажды утром военный министр, выходя от Драммонда на Чаринг-кросс, был сбит с ног ее милостью, стремительно несшейся навстречу. Она помогла ему подняться, поинтересовалась, не ушибла ли его, и, прежде чем министр нашелся с ответом, умчалась прочь.

Как все девятнадцатилетние женщины, леди Поул была без ума от балов. Она могла протанцевать все танцы подряд, ничуть не запыхавшись, и удивлялась, когда кто-нибудь уходил до окончания празднества.

– И это вялое действо они называют балом? – говорила она сэру Уолтеру. – Мы танцевали всего три часа!

Кроме того, ее милость изумлялась слабости прочих танцоров:

– Бедняжки! Как мне их жалко!

За здоровье леди Поул пили военные, флотские и духовенство. Сэра Уолтера Поула называли главным счастливцем королевства, да и сам сэр Уолтер придерживался того же мнения. Мисс Уинтертаун – бледная, немощная мисс Уинтертаун – будила в нем жалость, но леди Поул, беспечно сияющая превосходным здоровьем и неизменно бодрым настроением, вызывала его восхищение. Случай с военным министром казался сэру Уолтеру лучшей шуткой на свете, и он не уставал пересказывать его всем знакомым. Сэр Уолтер доверительно признался леди Уинзелл, своему близкому другу, что леди Поул – такая остроумная, такая живая – и есть женщина, какую он искал всю жизнь. Его особенно изумляла независимость ее суждений.