Это было полгода назад. Сейчас уже весна. Нив в самом деле старалась относиться к Майлсу, как и раньше, ни в коем случае не дать понять, что что-то изменилось. Они энергично обсуждали вместе все, что происходило в их маленькой семье и вне ее: от долга Нив Салу до политических новостей. «Ты первая за девяносто лет в роду Керни, кто голосует за республиканцев!» — бушевал Майлс.

«Это еще не значит, что борьба проиграна».

«О, это становится опасным».

И вот сейчас, когда все понемногу стало возвращаться в свое русло, он так встревожен из-за Никки Сепетти. И неизвестно, сколько это может продлиться.

Так размышляла Нив, бессознательно покачивая головой. Она бросила взгляд вокруг себя, в который раз автоматически отмечая, что столовая все-таки самое ее любимое место в квартире. Потертый восточный ковер в синих и красных тонах; кожаные диван и кресла, удобные и уютные; фотографии на стенах: Майлс, получающий несчетное количество различных наград, Майлс рядом с мэром, Майлс с губернатором, Майлс с лидером Республиканской партии. Окна смотрят на Гудзон. В стиле Викторианской эпохи портьеры, которые повесила еще Рената, — темно-синие с темно-красным, едва заметные глазу блестящие полосочки красиво отражают свет хрустальных бра. Между светильниками фотографии Ренаты: на самой первой отец Ренаты запечатлел ее десятилетней девочкой — она почтительно смотрит на лежащего с забинтованной головой Майлса; Рената с новорожденной Нив; Рената с Нив, которая начинает ходить; Рената, Нив и Майлс с масками и трубками для подводного плавания, они только что вылезли из воды. Эта фотография сделана за год до смерти Ренаты.

Майлс поинтересовался меню на завтрашний обед: «Я не знаю, что именно ты собиралась готовить, поэтому на всякий случай я купил все».

«Сал заявил, что не намерен поститься вместе с тобой, а епископ заказал песто».

"Я прекрасно помню времена, когда для Сала бутерброд, сделанный из белого хлеба, казался невиданным лакомством, и когда мать Девина посылала его купить на пять центов рыбный пирог и банку спагетти «Хейнц», — проворчал Майлс.

Попивая на кухне кофе, Нив принялась готовиться к завтрашнему приему. Книги рецептов, которыми пользовалась Рената хранились на полочке над раковиной. Нив достала свою любимую — старинную фамильную реликвию — с рецептами блюд Северной Италии.

После смерти Ренаты Майлс нанял для Нив частного преподавателя итальянского, чтобы та не забывала разговорный язык. Подрастая, один месяц летних каникул она проводила в Венисе со своими бабушкой и дедушкой, и первый год ее обучения в колледже прошел в Перуджи. Несколько лет она не притрагивалась к рецептам, избегая смотреть на пометки, сделанные четким, с завитушками почерком Ренаты. «Больше перца. Печь только двадцать минут. Сбрызнуть маслом». Перед глазами Нив вставала Рената, напевающая про себя, как всегда она делала, когда готовила. Вот она предлагает дочери что-то растереть, или смешать, или отмерить; вот она внезапно начинает возмущаться: «Дорогая, или это опечатка, или повар был пьяным. Кто же льет так много масла в салат? Это все равно, что пить из Мертвого моря».

Иногда Рената делала мгновенные зарисовки Нив на полях книги. Эти зарисовки были по сути очаровательными, великолепно выполненными миниатюрами: Нив, разодетая, как принцесса, сидит за столом; Нив рядом с огромной миской, Нив в костюме в стиле девушек Гибсона пробует печенье. Дюжины рисунков, каждый из которых лишь напоминает о невосполнимой потере. Воспоминания, которые они вызывают, слишком болезненны. Нив почувствовала, как увлажнились ее глаза.

"Я всегда говорил, что ей надо брать уроки рисования, " — сказал Майлс.

Нив даже не заметила, когда Майлс встал у нее за спиной. «Маме нравилось заниматься тем, чем она занималась».

«Продавать одежду скучающим дамам».

Нив прикусила язык. «То же самое ты можешь сказать и обо мне».

Вид у Майлса стал виноватый. «О, Нив, прости. Я разволновался. Беру свои слова назад».

«Да, ты разволновался, к тому же ты, действительно, так считаешь. А сейчас уходи из моей кухни».

Она нарочно громко стучала посудой, пока отмеряла, наливала, нарезала, смешивала, кипятила и пекла. Ничего страшного, просто Майлс со своими взглядами мог бы возглавить мировое движение по дискриминации женщин. Если бы Рената всеръез занималась живописью и стала, скажем, неплохим художником-акварелистом, то Майлс все равно рассматривал бы это лишь как женское хобби. Он не в состоянии понять, что правильно подобранная для женщины одежда может положить начало каким-нибудь изменениям в общественной или деловой жизни.

«Обо мне писали в „Вог“, „Таун энд кантри“, „Нью-Йорк таймс“ и еще бог знает где, — думала Нив, — но все это никак не поколебало Майлса в его убеждениях. Как будто я ворую у людей, требуя, чтобы они покупали такую дорогую одежду».

Она припомнила, как раздражен был отец, когда во время Рождественской вечеринки он обнаружил Этель Ламбстон в кухне, листающую книги Ренаты. «Вы интересуетесь кулинарией?» — полюбопытствовал он ледяным тоном.

Этель даже не заметила его раздражения. «Вовсе нет, — сказала она беззаботно. — Я читаю по-итальянски и случайно заметила эти книги. Queste desegni sono stupendi».

Она держала в руках поваренную книгу, где рукой Ренаты были сделаны карандашные наброски. Майлс отобрал книгу. «Моя жена была итальянкой. Я по — итальянски не говорю».

Это вот тогда Этель поняла, что Майлс вдовец и увивалась вокруг него весь вечер.

Наконец все было готово. Нив поставила готовые блюда в холодильник, прибрала и накрыла стол в столовой, старательно игнорируя Майлса, который смотрел телевизор в небольшом кабинете. Как только она закончила расставлять на буфете посуду, начались ежевечерние новости в одиннадцать часов.

Майлс протянул Нив бокал с бренди: «Твоя мама тоже всегда гремела кастрюлями и тарелками, когда сердилась на меня». Его лицо расплылось в мальчишеской улыбке. Это следовало расценивать, как извинение.

Нив взяла бренди. «Очень жаль, что она не швырялась ими в тебя».

Они засмеялись. В это время зазвонил телефон и Майлс взял трубку. Веселое «Алло» сменилось его отрывистыми вопросами. Нив смотрела, как сжались его губы. Положив трубку, он сказал без всяких интонаций: «Это звонил Херб Шварц. Один из наших парней работал прямо в шайке Сепетти. Его только что нашли в мусорном баке. Пока живой, но вряд ли долго протянет».

У Нив пересохло во рту. Лицо Майлса исказилось, Нив затруднилась бы даже сказать, что оно выражало. «Его зовут Тони Витале, — продолжал Майлс. — Им он был известен как Кармен Мачадо. Они выстрелили в него четыре раза, и по идее он должен был быть уже мертв, но каким-то чудом выжил. Он хотел, чтобы мы кое-что знали».

«Что же?» — прощептала Нив.

"Херб был в «Скорой помощи», и Тони сказал ему: «Нет заказа... Никки... Нив Керни». Майлс закрыл руками лицо, словно желая скрыть его от взгляда Нив.

Нив уставилась на отца. «Но ты же не думал всерьез, что он мог быть?»

«Да, я думал, — голос Майлса почти перешел на крик. — Да, я так думал. И теперь, впервые за эти семнадцать лет, я смогу ночью уснуть спокойно». Он положил руки ей на плечи. «Нив, они пришли задать Никки кое-какие вопросы. Наши ребята. И они видели, как он умирает. У этого вонючего сукина сына был сердечный приступ. Он умер. Нив, Никки Сепетти мертв!»

Майлс обнял ее. Она могла слышать, как часто бьется его сердце.

" Тогда пусть его смерть сделает тебя, наконец, свободным, папа, " — голос Нив стал умоляющим. Она обхватила своими ладонями его лицо и в эту минуту вспомнила, что так всегда делала Рената. И, подражая маминому акценту, она сказала: «Caro Майло, послу-ушайся меня».

Они оба попытались улыбнуться, и Майлс ответил: «Я постараюсь. Обещаю».

Секретный детектив Энтони Витале, известный в банде Сепетти как Кармен Мачадо, лежал в отделении интенсивной терапии госпиталя Св. Винсента. Пули застряли в его легком, пробив ребра, защищающие легочную полость, и полностью раздробив левое плечо. Каким-то чудом он еще был жив. По трубкам, опутавшим тело, постоянно в его кровь подавались антибиотики и глюкоза. Специальный аппарат взял на себя дыхательную функцию.