— Вот он, старый жидюга! Это — сын Иуды Искариота, которого тот прижил с ведьмой, принявшей обличье козы. Но он будет повешен на отцовской смоковнице, и внутренности его вывалятся наземь. Хватайте его… Он меня убивает! Мне холодно!
Минуту спустя, отбросив одеяло, больной пожаловался, что изнывает от жары.
— Меня нестерпимо мучит жажда, — проговорил он. — Дайте вина! Но остудите его. Госпожа Кокбер, скорее освежите его в водоеме, ведь день обещает быть жарким.
Стояла ночь, но в мозгу аббата путалось представление о времени.
— Живее, — торопил он г-жу Кокбер, — смотрите, только не окажитесь столь просты, как звонарь сеэзской кафедральной церкви: отправившись к колодцу, дабы вытащить оттуда бутылки с вином, которое он охлаждал, человек этот увидел в воде собственное отражение и принялся вопить: «Ко мне, господа, скорей, на помощь! Там внизу объявились антиподы, они выпьют все наше вино, если мы их вовремя не обуздаем».
— Да он весельчак, — заметила г-жа Кокбер. — Однако только что он делал на мой счет весьма непристойные предположения. Если бы я и изменяла Кокберу, то уж, конечно, не с их преподобием, принимая во внимание сан и возраст господина кюре.
Как раз в это мгновение в комнату вошел священник.
— Ну, как, господин аббат? — обратился он к моему наставнику. — В каком расположении духа вы находитесь? Что новенького?
— Благодарение богу, в мозгу моем нет ничего нового, — отвечал г-н Куаньяр. — Ибо, как изрек святой Иоанн Златоуст, — бегите новизны. Не ходите тропами непроторенными: стоит только раз сбиться с пути, и станешь плутать до гроба. Я — печальный пример тому. Я тем и погубил себя, что пустился неторной стезею. Послушался своего внутреннего голоса, и он вверг меня в бездну. Ваше преподобие, я жалкий грешник. Безмерность моих прегрешений гнетет меня.
— Вот истинно прекрасные речи, — воскликнул священник. — Это сам господь бог внушает их вам. Узнаю его неповторимый слог. Не желаете ли вы, чтобы мы приступили к спасению вашей души?
— С великой охотой, — отвечал г-н Куаньяр. — Ибо прегрешения мои ополчаются на меня. Я зрю среди них и великие, и малые, и кроваво-красные, и аспидно-черные. Зрю малорослые, что гарцуют на собаках и свиньях, зрю и другие, жирные, голые, с сосцами как бурдюки, с брюхом в огромных складках, с необъятными ягодицами.
— Может ли быть, — изумился священник, — что вы видите их столь отчетливо? Но если грехи ваши таковы, как вы утверждаете, сын мой, то лучше уж не описывать их, а попросту ненавидеть в душе своей.
— Уж не хотите ли вы, ваше преподобие, — продолжал аббат, — чтобы прегрешения мои походили на Адониса? Но хватит об этом. А вы, брадобрей, подайте мне питье. Знаком ли вам господин де ла Мюзардьер?
— Нет, сколько я припоминаю, — отвечал г-н Кокбер.
— Да будет вам известно, — продолжал мой добрый учитель, — он был весьма падок до женщин.
— Именно таким путем, — вмешался священник, — дьявол и берет обычно верх над человеком. Но куда вы клоните, сын мой?
— Сейчас поймете, — отвечал добрый мой наставник. — Господин де ла Мюзардьер назначил некоей девственнице свидание на конюшне. Она пришла, он же позволил ей уйти оттуда такой, какой она явилась. А знаете почему?
— Нет, — отозвался священник, — но оставим этот разговор.
— Напротив, —продолжал г-н Куаньяр. — Да будет вам ведомо, что он остерегся вступить с нею в плотское общение из боязни зачать жеребенка и навлечь на себя этим судебное преследование.
— Ах! — вырвалось у брадобрея. — Скорее уж должен он был бояться зачать осла.
— Вот именно, — подтвердил священник. — Но все это мало подвигает нас по пути в рай. Пора вернуться на стезю праведных. Ведь вы только что держали столь назидательные речи!
В ответ мой добрый наставник принялся петь довольно громким голосом:
Мы короля Луи повеселим:
В пятнадцать дудок мы ему дудим,
Ландериретта,
И вот уж в пляс пустилася метла,
Ландерира…
— Если вам хочется петь, сын мой, — заметил священник, — спойте уж лучше какой-нибудь добрый бургундский рождественский псалом. Так вы возрадуетесь духом и очиститесь.
— С превеликим удовольствием, — отвечал добрый мой учитель. — У Ги Барозе есть псалмы, которые, несмотря на их кажущуюся простонародность, блестят куда ярче бриллианта и стоят дороже золота. Вот этот, к примеру:
Студеные ночи стояли,
Как в мир наш спаситель пришел,
И в яслях его согревали
Дыханьем бычок и осел.
Немало быков и ослов
Мы в Галлии славной видали,
Немало быков и ослов, —
Но был их удел не таков!
Костоправ, его жена и священник подхватили хором:
Немало быков и ослов
Мы в Галлии славной видали,
Немало быков и ослов,
— Но был их удел не таков!
И добрый мой учитель продолжал голосом уже несколько ослабевшим:
Но главного мы не сказали:
Дыханием грея дитя,
Всю ночь без еды и питья
Бычок и осел простояли.
Немало быков и ослов
В парче и шелку мы видали,
Немало быков и ослов,
— Но был их удел не таков!
Потом он уронил голову на подушку и умолк.
— В этом христианине, — обратился к нам священник, — многое заслуживает похвалы, очень многое; еще совсем недавно я сам заслушался его прекрасных наставлений. Но я не могу не тревожиться за него, ибо все решает кончина, и никому не дано знать, что он прибережет для последнего часа. Господь по благости своей полагает наше спасение в едином миге; но только мгновение это должно быть последним, так что все и зависит от сего последнего мига, в сравнении с коим вся остальная жизнь — лишь звук пустой. Вот почему я и трепещу за нашего больного, ибо душу его яростно оспаривают ангелы и демоны. Но не следует отчаиваться в божественном милосердии.
* * *
Два дня мой добрый учитель провел в жестоком борении между жизнью и смертью. После чего он впал в крайнюю слабость.
— Надежды больше нет, — шепнул мне г-н Кокбер. — Взгляните, как голова его ушла в подушки и как заострился нос. Видите?
В самом деле, нос доброго моего учителя, некогда мясистый и багровый, походил теперь на выгнутый клинок и отливал свинцом.
— Турнеброш, сын мой, — сказал он мне голосом все еще ясным и сильным, но звук которого был мне вовсе не знаком. — Чувствую, что мне уже недолго жить. Ступай и призови сюда этого доброго пастыря, дабы он принял мою исповедь.
Священник был у себя в винограднике, я кинулся туда.
— Сбор винограда окончен, — сказал он мне, — и урожай оказался куда обильнее, чем я полагал; пойдемте же, я приму исповедь у этого страждущего.
Я проводил его к ложу доброго моего учителя и оставил наедине с умирающим.
По прошествии часа священник вышел к нам и сказал:
— Смею вас заверить, что господин Жером Куаньяр умирает, исполненный самых прекрасных чувств благочестия и смирения. Во внимание к его просьбе и рвению намереваюсь я причастить его святых тайн. Пока я стану облачаться в стихарь и эпитрахиль, вы, госпожа Кокбер, соблаговолите прислать в ризницу мальчика, что прислуживает мне ежеутренне во время обедни, и приготовьте комнату для приятия всеблагого господа.
