Блаженный[1]

Как-то сумеречной порой знаменитый конструктор Трурль пришел к своему другу Клапауцию задумчивый и молчаливый; когда же приятель попробовал развеселить его последними кибернетическими анекдотами, неожиданно отозвался:

– Напрасно хмурое расположение моего духа пытаешься ты обратить во фривольное! Меня снедает открытие столь же печальное, сколь несомненное: я понял, что, проведя всю жизнь в неустанных трудах, ничего великого мы не свершили!

При этих словах он направил свой взор, исполненный отвращения и укора, на богатую коллекцию орденов, регалий и почетных дипломов в позолоченных рамках, развешанную по стенам Клапауциева кабинета.

– На каком основании ты выносишь приговор столь суровый? – спросил уже серьезно Клапауций.

– Сейчас растолкую. Мирили мы враждующие королевства, снабжали монархов тренажерами власти, строили машины-говоруньи и машины для занятий охотничьих, одолевали коварных тиранов и разбойников галактических, что на нашу жизнь покушались, но все это нам одним доставляло утеху, поднимало нас в собственных наших глазах; между тем для Всеобщего Блага мы не сделали ничего! Все старания наши, имевшие целью усовершенствовать жизнь малых мира сего, встречавшихся нам в путешествиях средизвездных, не увенчались ни разу состоянием Совершенного Счастья. Вместо решений действительно идеальных мы предлагали одни лишь протезы, суррогаты и полумеры и потому заслужили право на звание престидижитаторов онтологии, ловких софистов действия, но не Ликвидаторов Зла!

– Всякий раз, как я внимаю речам о программировании Всеобщего Счастья, у меня мороз проходит по коже, – ответил Клапауций. – Опомнись же, Трурль! Разве не памятны тебе бесчисленные примеры такого рода попыток, которые становились могилой честнейших намерений? Или ты успел позабыть о плачевной судьбе отшельника Добриция, пожелавшего осчастливить Космос при помощи препарата, именуемого альтруизином? Разве не знаешь ты, что можно, хотя бы отчасти, облегчать бремя житейских забот, вершить правосудие, приводить в порядок коптящие солнца, лить бальзам на колесики общественных механизмов, – но счастья никакой аппаратурой изготовить нельзя? О всеобщем его воцарении можно лишь потихоньку мечтать сумеречной порой – вот как сейчас, можно мысленно гнаться за идеалом, чудной картиной услаждать духовное зрение, – но на большее не способно и самое мудрое существо, приятель!

– Это только так говорится! – пробурчал Трурль. – Впрочем, – добавил он чуть погодя, – осчастливить тех, кто существует издревле, к тому же способом кардинальным и потому тривиальным, быть может, и вправду задача неразрешимая. Но можно создать существа иные, запрограммированные с таким расчетом, чтобы им ничего, кроме счастья, не делалось. Представь себе только, каким изумительным монументом нашего с тобою конструкторства (которое обратится когда-нибудь в прах) была бы сияющая где-то в небе планета, к которой премножество племен галактических с упованием возводили бы очи, восклицая: «Да! Поистине, счастье возможно, в виде неустанной гармонии, как доказал великий конструктор Трурль при некотором участии друга своего Клапауция, и свидетельство этого здравствует и процветает в пределах досягаемости нашего восхищенного взора!»

– Ты, полагаю, не сомневаешься, что о предмете, тобою затронутом, я уже размышлял не однажды, – признался Клапауций. – Так вот: он связан с серьезнейшими проблемами. Урока, преподанного тебе попыткой Добриция, ты не забыл, как я вижу, и потому вознамерился осчастливить создания, каких еще нет, иными словами, сотворить счастливчиков на пустом месте. Подумай, однако, можно ли осчастливить несуществующих? Сомневаюсь, и очень серьезно. Сперва ты должен бы доказать, что состояние небытия во всех отношениях хуже состояния бытия, даже не слишком приятного; иначе фелицитологический эксперимент, идеей которого ты так захвачен, пойдет, пожалуй, насмарку. К мириадам грешников, переполняющих Космос, ты добавил бы полчища новых, тобою созданных, – и что тогда?

– Эксперимент, конечно, рискованный, – с неохотою согласился Трурль. – И все же, я думаю, попробовать стоит. Природа лишь по видимости беспристрастна, стряпая что попало и как придется – милых и гадких, жестоких и ласковых; но проведи-ка переучет – и окажется, что в живых остаются лишь создания гадкие и жестокие, нажравшиеся теми, другими. А если до негодяев доходит, что так поступать некрасиво, они выискивают для себя смягчающие обстоятельства и высшие оправдания, к примеру, объявляют мерзости бытия острой приправой к раю и тому подобным вещам. С этим, я полагаю, пора покончить. Природа вовсе не злонамеренна, она лишь тупа, как сапог, и действует по линии наименьшего сопротивления. Надобно ее превзойти и самому изготовить лучезарные существа; только их появление означало бы радикальное исцеление бытия и позволило бы с лихвой рассчитаться за предыдущий период с его ужасными предсмертными стонами, которых на других планетах не слышно разве что по причине космических расстояний. Какого, собственно, черта все живое должно постоянно страдать? Если б страданья отдельных существ били по этому миру хотя бы как капли дождя, то – вот тебе моя рука и мои расчеты! – они бы давным-давно стерли его в порошок! Но кончается жизнь, а с ней и страданья; прах, укрытый под могильными плитами и заброшенными дворцами, умолк навсегда, и даже ты со своими могучими средствами не отыщешь там и следа терзаний и горестей, мучивших нынешний тлен.

– Ты прав: умершие не знают забот, – согласился Клапауций. – Эта мысль ободряет, напоминая о том, что страдания преходящи.

– Но страдальцы появляются на свет беспрерывно! – выкрикнул Трурль. – Пойми же: простая порядочность требует осуществления моего плана!

– Погоди. Каким же образом счастливое существо (если оно у тебя получится) рассчитается за бессчетные прошлые муки, а также несчастья, по-прежнему переполняющие Вселенную? Разве нынешний штиль упраздняет вчерашнюю бурю? Разве день упраздняет ночь? Разве ты не видишь, что несешь чепуху?

– Так что, по-твоему, сидеть сложа руки?

– Нет, почему же? Можно исправлять существующее или хотя бы пытаться исправить, не без риска, конечно; но прошлых страданий ничем не искупишь. Или ты считаешь иначе? Или тебе представляется, что, набив Вселенную счастьем по самую крышку, ты хоть на волос изменишь то, что творилось в ней раньше?

– Да, изменю! – воскликнул Трурль. – Только пойми это правильно! Пусть для тех, что уже отсуществовали свое, ничего не изменится – зато изменится целое, часть которого они составляли. И тогда каждый сможет сказать: «Кошмарные передряги, чудовищные культуры, тошнотворные цивилизации были лишь предисловием к главному, то бишь к эпохе нынешнего блаженства! Трурль, сей ум просвещенный, из раздумий своих извлек вывод, что мрачное прошлое надо использовать для устроения светлого будущего. Бедность указывала ему пути к изобилию, отчаяние – цену блаженства, короче, Вселенная собственной мерзостью подтолкнула его к сотворенью Добра!» Тогда окажется, что теперешняя эпоха была учебно-подготовительной – ясно? – преддверием исполненья мечтаний. Ну как, убедил я тебя?

– Под Южным Крестом есть держава короля Троглодика, – ответил Клапауций. – Монарх сей любит пейзажи, оживляемые виселицами, объясняя, однако, таковое пристрастие тем, что негодяями, подобными его подданным, иначе править нельзя. По моему прибытию хотел он разделаться и со мной, да в пору смекнул, что от него только мокрое место останется, и испугался, ибо считал весьма натуральным, что, если он меня не осилит, – я его раздавлю. И чтобы переменить мое о нем мнение, спешно созвал свой ученый совет, который изложил мне этическую доктрину правления, изобретенную специально для подобных оказий. Чем хуже жизнь, тем сильнее хочется улучшений, поведали мне платные мудрецы; а значит, тот, кто правит так, что нельзя уже выдержать, всемерно приближает скорейшие изменения к лучшему. Заключение это пришлось королю по нраву, ведь вышло так, что он больше всех содействует грядущему триумфу добра, различными антистимулами подталкивая реформаторов к действию. Не правда ли, твоим счастливчикам следовало бы монумент тирану воздвигнуть, а ты должен чувствовать себя премного обязанным Троглодику и подобным ему?