В последний день августа Цицерон после пятимесячного отсутствия возвратился в Рим. Въезд его в столицу выглядел как настоящий триумф. Большая толпа ждала оратора у ворот города, стояла по бокам Латинской дороги, и весь день, по словам Плутарха, в дом являлись посетители с приветствиями. Беспокойство, царившее в городе, за лето не развеялось. Солдаты по-прежнему заполняли улицы и площади; курия стояла пустой; Антоний оставался хозяином положения, хотя все знали, что молодой Октавиан ставил на его пути множество препятствий. Октавиан требовал наследство Цезаря и значительные суммы, на которые он был вправе претендовать, Антоний пытался их присвоить.

Антоний назначил на 1 сентября заседание сената, где Цезарю должны были декретировать божеские почести. Это ставило Цицерона в очень неловкое положение. Он не мог одобрить предполагаемые меры, но знал, что выступить против них значило рисковать жизнью. Храм Согласия, где должно было состояться заседание, был набит солдатами, которые заполнили также прилегающие улицы. Друзья оратора (как он признавался в первой филиппике, произнесенной двумя днями позже) предупредили его, что консул не даст ему возможности высказаться свободно, как месяцем раньше говорил Пизон. Цицерон отправил Антонию письмо, где сообщал, что не сможет присутствовать на заседании, утомлен переездом. Антоний пришел в ярость, кричал, что приведет Цицерона силой, разрушит его дом, но, разумеется, даже не пытался привести в исполнение свои угрозы. Заседание прошло без Цицерона; сенат, подчиняясь силе, утвердил предложения Антония, в частности, и такое: в будущем к празднествам по поводу любой победы будет прибавляться еще один день, посвященный победам Цезаря и напоминающий о них.

На следующий день сенат собрался снова. Антония не было. Цицерон присутствовал и произнес первую из четырнадцати речей, названных им в память о Демосфене Филиппиками. Председательствовал на заседании Долабелла, и Цицерон пе поскупился на похвалы его действиям против тех, кто ратовал за обожествление Цезаря. Говорил Цицерон весьма свободно, обвинял Антония в произвольном толковании решений Цезаря, утверждал, что он выдает за окончательные меры, которые диктатор еще только готовил, а некоторые просто выдумывает сам. В речи нет никаких резкостей, местами тон ее становится даже благожелательным, но осуждение политики, проводимой со времени Мартовских ид, выражено в ней недвусмысленно. Речь, видимо, понравилась большинству сенаторов, но практических последствий не имела. Единственный результат состоял в том, что Антоний начал относиться к Цицерону еще более враждебно. Призывы Цицерона вернуться к государственному устройству, которое создало величие Рима, произвели впечатление на слушателей, но никаких конкретных мер оратор не предложил. Антоний опирался на ветеранов и по-прежнему властвовал в городе. Цицерон ясно понимал, что закрыл себе дорогу в курию. Об этом он пишет Кассию, по-видимому, сразу после ответного шага Антония, то есть поело 19 сентября.

В этот день Антоний созвал сенат. Цицерон не явился. Он знал, что консул — отныне его враг, — сидя на своей вилле в Тиборе, готовил с помощью специально приглашенного ритора ответ на первую Филиппику. Представление о речи Антония можно составить на основании второй Филиппики; она не была произнесена, Цицерон написал ее в Путеолах, куда счел за благо уехать примерно 10 октября, ибо 2 октября Антоний на сходке обвинил его в подготовке заговора. Речь Антония 19 сентября наполнена личными нападками на Цицерона; в вводной части Антоний упрекает старого оратора в том, что он пренебрег законами дружбы, не воздал Антонию должное за услуги, им оказанные. Далее следует критика консульства Цицерона; об одобрении, которое заслужило его консульство от самых видных и авторитетных людей Рима, не упоминалось ни одним словом. Вся жизнь Цицерона выставлена в дурном свете: поведение его во время гражданской войны, роль в убийстве Цезаря — уж не Цицерон ли в самом деле вложил оружие в руки заговорщиков? А разве не Антоний, скажет на это Цицерон, преспокойно выслушивал в Нарбоне предложения Требония, помышлявшего убить тирана, и не выдал его? И Цицерон весьма убедительно докажет, что преступление, если его можно так называть, было выгодно в первую очередь Антонию.

Во второй части второй Филиппики, прибегая к тому же методу, которым пользовался в своей речи Антоний, Цицерон разбирает пункт за пунктом жизнь консула: говорит о пороках его молодости, о его любовных похождениях с Гаем Курионом (погибшим в Африке легатом Цезаря), о походах, в которых он участвовал, о магистратурах, которые отправлял подчас самым скандальным образом. Наизнанку оказалась вывернутой вся личная жизнь Антония, его пьянство, обжорство, привычка сорить деньгами, вызывавшая его ненасытную алчность. Непроизнесенная речь кончалась заклинанием, обращенным к Антонию: да примирится он с отечеством, сам же Цицерон всегда будет стоять на страже свободы и готов ради нее пойти на смерть.

Произнести вторую Филиппику в Риме значило бы подвергнуть себя смертельной опасности; Цицерон предпочел показать ее Аттику и, учтя его замечания, опубликовать. Тут было свое преимущество: опубликованная речь обращалась к несравненно более широкой аудитории, и воздействие ее оказывалось более длительным. В письме Кассию Цицерон признает, что защитников республики в сенате немного. Может быть, их станет больше, когда люди прочтут обвинительный акт, обращенный к совести каждого. Освободители далеко от Рима. Хватит ли для спасения государства одного лишь красноречия Цицерона? 9 октября Цицерон еще из Рима пишет своему другу Корнифицию, управлявшему провинцией Африка: мало-помалу все надежды сходятся на Октавиане. Граждане верят, «что он сделает все, дабы заслужить хвалу и славу». Выбор этих двух слов, laus и gloria, не случаен: Цицерон рассчитывал, что юноша станет «добрым гражданином» в мирное время и удачливым полководцем во время войны. 9 октября Антоний отбыл в Брундизий встречать четыре легиона из Македонии; он хочет задобрить их деньгами и привести в Рим, чтобы, как пишет Цицерон, «расположить у нас на шее». Война становилась неизбежной, а восстановление республики отодвигалось в неопределенное будущее. Две враждующие силы вырисовывались вполне отчетливо: с одной стороны Антоний, с другой — покровитель «добрых граждан» Октавиан. Цицерон твердо знал, какой политической линии следовало придерживаться в следующем году. Но надо было дождаться 1 января, смены консулов, а до тех пор — выжить.

Цицерон уезжает из Рима, куда возвратится лишь 9 декабря; он проводит время сначала на своих Кампанских виллах, потом в Арпине, где создает трактат в трех книгах «Об обязанностях». Трактат не был предусмотрен в плане философских сочинений, которым открывалась вторая часть «О предвидении». Три книги трактата посвящены сыну Марку; сын продолжал свои занятия в Афинах, тремя месяцами раньше Цицерону пришлось отказаться от свидания с ним отчасти из-за противного ветра (без сомнения, ниспосланного богами), отчасти из-за срочных политических дел.

Откуда такое сочинение? Откуда сама проблема?

Замысел возник в ходе раздумий над учением стоиков; название изначально предстало перед автором в своем греческом обличье. Первое упоминание о будущем сочинении в письме Аттику от 7 ноября связывается с греческим словосочетанием Πβρι του καθήκοντος, которым широко пользовались в недалеком прошлом наставники «римского стоицизма» Панеций, Гекатон Родосский, Посидоний; оно же встречается и у основоположников Древней Стой — Зенона, Клеанфа, Хрисиппа и других. Но как передать по-латыни καθήκον? В греческом языке это причастие настоящего времени, означающее нечто вроде «подходящий», «приличествующий», «подобающий», следовательно, и «благопристойный». В качестве латинского адеквата Цицерон предлагает officium, которое на первый взгляд не слишком соответствует греческому термину. Officium означает выполнение некоторого труда, но с существенным оттенком — не всякого труда, а выполняемого в помощь кому-либо. Оказывая, например, поддержку другу в суде или участвуя в торжественной церемонии в его семье, выполняешь по отношению к нему officium.