Тагай покраснел, и его пальцам в ее руке внезапно стало жарко.

— Тетя! — пролепетал он. — Для меня честь быть избранным. Но ты нездорова. Разве это не следует отложить, пока тебе не станет лучше?

Единственный глаз устремился на него, всматриваясь в его лицо. Наступившее молчание затягивалось, и Тагай почувствовал, что краснеет все сильнее. На его коже начал выступать пот. А потом внезапно Гака рассмеялась, кашляя и задыхаясь. Новая порция воды помогла ей успокоиться, но она продолжала веселиться.

— Ох, Тагай! Бедненький мальчик! Ты решил, что я… — Старуха снова засмеялась. — Нет, племянник, хотя было время, когда красивый юноша вроде тебя… Но это неважно. — Она крепче ухватилась за его руку, чтобы приподняться на шкурах. — Нет, племянник. Ты призван — и призвана женщина.

К чувству облегчения примешалось еще одно, заставившее его покраснеть снова. Тагай видел в поселке немало незамужних женщин, и многие из них были красивы. Его мысли были отвлечены многочисленными проблемами, связанными с его возвращением в свой мир. Однако он был мужчиной, который всегда любил женщин. И когда Тагай заговорил снова, его голос стал звучнее:

— И кого ты избрала, тетя?

— Разве ты ее не видишь?

Возвышение, на котором лежала его тетка, находилось почти вплотную к стене. Вглядевшись, Тагай различил фигуру, которая стояла у стены все это время. Но при последних словах его тетки эта фигура вышла из теней.

— Тагай, — позвала она. — Медвежонок.

Он удивился — всего на мгновение. А потом удивление прошло.

— Анна, — отозвался он. — Белый Можжевельник.

Он стоял возле кипы кожаных одеял, наваленных на медвежью шкуру, которая была расстелена не в самом центре вигвама, а ближе к стене, у возвышения, где находилась постель его тетки. Вигвам, который был пустым в тот момент, когда они разговаривали, теперь заполнился людьми, мужчинами и женщинами. Их лица то появлялись, то исчезали в клубах дыма от табака, который они жгли на очагах. Они раскачивались и повторяли: «Хех-хех-хех-хех-хех» в ритме, который задавали погремушки из черепаховых панцирей. Ими трясли Пойманный и другие вожди, устроившиеся с другой стороны вигвама.

На Тагае была только набедренная повязка. Тело его разрисовали красной глиной: это были причудливые узоры в виде звезд, животных и птиц. Часть головы ему обрили, а длинные пряди волос, оставшиеся в центре, завили, умастили маслом и заплели в косу, которую уложили на голове и перехватили повязкой из оленьей кожи.

У него дрожали руки. Во рту пересыхало, и он постоянно облизывал губы, наблюдая за входом в вигвам в ожидании, когда колыхание занавески возвестит о ее появлении. Он то и дело вздрагивал, пока обитатели вигвама заходили внутрь и направлялись к отведенному им месту. Однако последний вошел уже давно. И Тагай дрожал все сильнее.

Когда ему удалось перемолвиться словом с Анной, он только успел шепнуть ей по-французски: «Ты не обязана это делать», а она едва успела отозваться: «Знаю». А потом в вигвам хлынули девушки семьи, которые увлекли ее за собой. За Тагаем явились мужчины, которые отвели его к реке купаться, а затем с помощью речной глины разрисовали все его тело сложными узорами. Он думал, что, если бы подобное было возможно во Франции, он был бы сейчас окружен подвыпившими друзьями и те сыпали бы непристойными шутками, обсуждая близящуюся ночь и насмехаясь над его сложением. Однако когда мужчины клана Медведя говорили, то речь шла только о войне. Но в основном они пели песни племени. Никто не упоминал о том, что ждет его этой ночью, ибо это было свято.

Погремушки застучали громче, пение оборвалось на пронзительной ноте. А потом наступила тишина, которую нарушал только ветер за стенами вигвама и треск свежего табака, брошенного в огонь.

И вот она вошла. Ее волосы тоже зачесали назад и уложили высоко на голове. И ее тело тоже было разрисовано. Он никогда не видел ее такой, потому что при их встрече она была одета как француженка, а со времени их приезда сюда носила расшитые бусинами платья. Теперь же она была одета так, как девушки поселка одевались летом, — в короткую юбку, которая начиналась у пояса и едва достигала середины бедер. С вампумного пояса свисали бусины. На шее у нее тоже были ожерелья из речных раковин, которые скрывали ее наготу только отчасти.

Анна собиралась войти в вигвам бесстрашно, с высоко поднятой головой, как принцесса. Но когда оленью кожу на двери отбросили в сторону и она увидела Тагая, ей вдруг захотелось закрыть лицо руками, чтобы защитить себя и спрятаться. И только мягкий толчок в спину заставил ее шагнуть вперед. И не столько шагнуть, сколько заковылять, совершенно неизящно. Ей вдруг показалось, что она разучилась ходить.

Спустя миг она уже стояла перед ним. Треск погремушек, стихший при ее появлении, начался снова, как и пение. Благодаря этому шуму казалось, что на нее обращают меньше внимания. Хорошо еще, что она могла дышать, а вот опустить руки оказалось невозможно: она действительно потеряла над ними власть.

Тагай шагнул к Анне, так что она ощутила исходящий от него запах реки — чистый, приятный аромат, который чувствовался даже сквозь табачный дым. И к нему примешивалось еще что-то, не менее приятное. Его собственный запах.

— Анна, — проговорил Тагай. — Мы не… ты еще можешь…

Совсем недавно эти слова еще были с ним — слова, которые он приготовил за то время, пока дожидался в вигваме. Слова, которые освобождали ее, позволяли ей отказаться. Он даже составил план: можно было бы забраться под эту груду шкур, спрятаться там вдвоем, побарахтаться и покряхтеть. Эти звуки вполне удовлетворили бы зрителей.

Тагай заготовил целую речь. Но эта речь тотчас исчезла из его рта и из его мыслей, как только он увидел ее красоту, которую он некогда сразу же заметил, а потом как-то потерял.

Анна не была уверена в том, что сможет пройти церемонию. Она меняла свое решение каждую минуту — а их истекло очень много с тех пор, как Гака поведала ей свой сон. Но теперь, глядя молодому индейцу прямо в глаза, Анна различала в них то, что заметила в ту самую минуту, когда пришла в себя в королевском дворце в Париже, где он сидел у ее кровати. И та тьма, которая вставала между ними с тех пор, все недоразумения, вся боль, которые сопровождали его поиски своего места в племени, — все исчезло.

Пока они молчали, пение и погремушки звучали все громче. И потом…

— Ты не…

— Я никогда…

Оба замолчали, потому что заговорили одновременно. И оба рассмеялись. И звук этого смеха прогнал для них все остальные звуки.

— Я никогда… не любила никого, — призналась Анна. — Ни один мужчина не… Мне никогда не хотелось с кем-то быть.

— Тогда это одинаково для нас обоих. — Он улыбнулся. — Потому что я тоже никого никогда не любил.

— А мне казалось, во Франции…

— Это был не я. Это был кто-то другой. Мне кажется… кажется, что я был зачат только в тот момент, когда увидел, как ты падаешь с парижского неба. А родился только тогда, когда вернулся к моему племени.

Тагай повернул голову попеременно в обе стороны и поднял руки, чтобы дать знак тем, кто пел в клубах дыма. Анна обратила внимание на то, как красиво двигается его тело, как он вырос за то короткое время, пока они жили здесь. Она прикоснулась к нему, прижала пальцы к мощным мышцам спины. Тагай обернулся к ней, и Анна уронила вниз вторую руку. Его взгляд опустился к ее груди, и, увидев, как он содрогнулся, девушка почувствовала радостное возбуждение, какого не знала никогда прежде.

— Я не знаю, что надо делать, — призналась она.

— Я знаю, — ответил он и, взяв ее за руку, бережно уложил ее на шкуры.

— Не думай о людях, — сказал Тагай.

— О каких людях? — отозвалась Анна и улыбнулась.

Хотя свидетели казались невероятно далекими, звуки пенья звучали совсем близко, они тесно окружали любящих. Ритм мелодии захватил обоих, и хотя вначале Анна ощутила небольшую боль, все неприятное быстро прошло, сменившись странными, чудесными ощущениями, которые подарило девушке соединение их тел. И пение изменилось вместе с ней, став более настойчивым. И вскоре, когда движения возлюбленного стали иными, когда руки его начали дарить ей невероятную ласку, Анна вдруг заметила, что поет вместе со всеми. Выкрики Анны и Тагая поднимались все выше, сплетаясь со звуками, парившими над сплетенными телами юноши и девушки. Анна словно вобрала в себя дым, погремушки, ритм, их общие движения — и ее тело стремительно рванулось в ту точку, где все сливалось воедино.