— Тут давеча один тип звонил насчет работы, так знаете, о чем первым делом спросил?
Подруги отрицательно качают головой.
— Он сперва извинился… Предупредил, что вопрос меня удивит…
Он делает театральную паузу и ждет, что они будут умолять его рассказывать дальше. Жозефина повисает у него на руке и требует продолжения, так выразительно округляя губы, словно выпрашивает нечто большее. Может, еще и поцеловать ее? — сердится Клара.
— Он спросил, молод ли я!
— Нет! — восклицает Жозефина. — Быть не может!
Она буквально клеится к нему; прямо так бы и съела, думает Клара. Жозефина сияет. Ее волосы блестят, голубые глаза излучают такое тепло, что холодное зимнее утро словно отступает. На ней юбка с разрезом, туфли на каблуках, пуловер с большим декольте. Клара ненавидит большие сиськи, шпильки и юбки с разрезом. Жозефина так и светится, а Клара по опыту знает, что если женщина светится, где-то рядом находится мужчина, которому адресован этот свет.
— Он помнил меня, помнил работу, которую я сделал для него в Англии, но не помнил, сколько мне лет. А когда я сказал, ответил: нет, это слишком дорого! Сорокалетний специалист запросит в два раза больше, чем дебютант. Он искал юнца! В голове не укладывается, а?
Жозефина смеется: у ее Артура сейчас все шансы! В семь-то лет рынок труда примет его на ура. Клара бурчит, что это не смешно, что нельзя к этому относиться так легкомысленно, что это кризис, и если специалисты больше не нужны, общество разваливается.
— Да ладно тебе! — возражает Филипп. — Что мне, плакать теперь?
— Нет, но может, и стоило бы, вместо того чтобы ржать, как дебил!
Филипп и Жозефина обмениваются недоуменными взглядами. Какая муха ее сегодня укусила? Клара перехватывает этот взгляд и взрывается:
— И нечего переглядываться за моей спиной! Думаете, я слепая, не вижу?
Филипп обрывает спор и предлагает пойти поесть сосисок с квашеной капустой. Клара говорит, что ненавидит квашеную капусту, но Филипп заталкивает ее в прокуренную забегаловку. Они находят круглый столик у окна и усаживаются за него.
— Будем тут коленками толкаться, — фыркает Жозефина, развязывая длинный красный шарф и накидывая его, как лассо, на шею Филиппу. Тот стойко выдерживает натиск.
Голос Клода Франсуа поет «Как всегда», два полупьяных типа за соседним столиком спорят: «Ты че, мне не веришь, в натуре, а? Вот я щас тебе покажу, кто тут прав!». Воняет подгоревшим жиром и табачным дымом — вымученное веселье субботнего утра. Чертыхаясь, входит еще какой-то тип, он вляпался в собачье дерьмо, его жена говорит, что надо штрафовать владельцев собак, тот отвечает, что дерьмо от этого не испарится. А вот и нет, возражает жена, встряхивая волосами и глазами выискивая свободный столик, в Нью-Йорке, поди, тротуары чистые с тех пор, как ввели штраф за экскременты животных. Официант ставит на стол пиалу с соленым арахисом, Жозефина запускает в него руку. Филипп шлепает ее по пальцам — сколько нежности в этом жесте…
— Эксперты провели анализ этих мисок с арахисом по разным забегаловкам и нашли более тридцати образцов мочи. Люди ходят писать, не моют руки, а потом этими руками насыпают арахис…
Дамы морщатся и одинаковым жестом отталкивают пиалу с арахисом.
— Это как ручки дверей в общественных сортирах. Настоящий рассадник микробов. Все нужно обрабатывать хлоркой…
— Старые холостяки похуже старых дев, — восклицает Клара. — Теперь ты зациклился на гигиене!
— А когда целуешь девушку, там сколько микробов? — спрашивает Жозефина.
— Это разные вещи, — возражает Филипп, — это секс, а секс не может причинить вреда.
— Всяко бывает, — злобно роняет Клара.
Жозефина, чувствуя надвигающуюся опасность, хватает кусочек хлеба, намазывает маслом и протягивает Кларе.
— Поешь, птица моя, ты нервничаешь, потому что хочешь есть. Она как ребенок, — объясняет она, обернувшись к Филиппу, — когда дети голодные, они всегда капризничают…
Клара отталкивает бутерброд и съеживается, кутаясь в свою черную кожаную куртку. Блядская куртка, сказал он в прошлый раз. Ну и кто из нас двоих тут шлюха? Хватит, ты несправедлива, одергивает она себя. В конце концов, она твоя подруга. А веселая такая потому, что ей не страшно. Она не спала с Рафой. Вот тебе и доказательство. Ты ведь со вчерашнего дня ищешь доказательств… Она-то по крайней мере не виновата, что он не звонит! А почему он не звонит? Неужели все опять пойдет, как прежде? Ждать и дрожать, ждать и не плакать, ждать так долго, что уже больше вообще ничего не хочется, только свернуться в комочек на полу, на жестком паркете, и пальцем водить по рисунку некрашеного дерева, старательно прорисовывать узоры, словно на стройке…
— А ты знаешь историю про Джерри Холл и Мика Джаггера? — спрашивает Жозефина Филиппа.
— Нет, — отвечает Филипп, явно заинтересованный.
— О нет, только не это! — восклицает Клара. — Сколько можно! Опять эта твоя дурацкая байка!
— И вовсе не дурацкая! — возражает Жозефина. — А забавная и полезная.
Она берет его под руку, склоняется к нему, призывно касается тяжелой грудью.
— Может, ты лучше объяснишь, зачем переспала с Касси? А? Вот это как раз очень интересно. Кусок живой жизни. И с главными героями мы лично знакомы!
— Ты спала с Касси? — цедит Филипп, бледнея.
— Ну ты и злая… — выдыхает Жозефина. — Правда, злая…
— Но когда? — Филипп смотрит Жозефине прямо в глаза, и та готова провалиться под стол. — Когда это было?
Жозефина убирает руку, отворачивается и смотрит в окно: по улице идут прохожие, влюбленные парочки, целые семьи, груженные пакетами, скачут дети с красными носами. И вдруг она чувствует, что соскучилась по Нанси. По семейной жизни, по своим пупсикам на кухне, по материнскому теплу, по добродушию Амбруаза…
— Мы тогда еще не были знакомы… или по крайней мере…
— До меня? — Филипп хватает ее за руку и силой поворачивает к себе.
— До тебя…
— Но когда? — настаивает он, — когда?
— Как-то вечером, совершенно случайно, после выставки Рафы… он был там. Мы немного выпили и…
— Но почему ты никогда мне об этом не говорила? Я думал, мы все друг другу рассказываем!
— Ну… я забыла… Думала, это неважно…
— А что еще ты от меня скрыла? Говори уж! Вот блин! Касси… Мне бы и в голову не пришло! Слушай, ты ведь просто социально опасна! Тебя ни на шаг нельзя от себя отпустить! Тебя надо водить на поводке! Касси! Проклятье! А Рафа? Рафу ты тоже окучила?
— Нет! — взрывается Жозефина, не в силах больше терпеть эту полицию нравов. — Рафу я никогда не окучивала!
Она изо всех сил бьет ладонью по столу, опрокидывая пиалу с орешками.
— Ну что, довольны вы оба? Она меня со вчерашнего дня этим достает! Как сговорились, честное слово! Мне обрыдли ваши постные рожи, тоже еще борцы за нравственность, братец с сестрицей! Я тебе говорила, что с добродетелью у меня напряг! Предупреждала ведь! Может, тебе еще составить полный список моих любовников?
— Он получится слишком длинный или ты половину забудешь!
— Это уж как тебе угодно! Ну, давай, взгрей меня! Я тебе еще подвалю, коли мало! Доставь себе такое удовольствие!
— Ты мне отвратительна!
— Знаю, я всем отвратительна. Так нынче носят.
— Слушай, вали отсюда! — вскрикивает Филипп, указывая на дверь. — Так лучше будет, правда!
— Именно это я и собиралась сделать! И без твоих распоряжений!
Она срывает свой шарф с шеи Филиппа, надевает пальто, на ощупь выхватывает из-под стола сумку и выскакивает на улицу, даже не взглянув на онемевшую Клару.
Филипп и Жозефина вместе, они любовники, они в кровати, Филипп и Жозефина, они голые, занимаются любовью, говорят слова любви, обнимаются, они ближе друг к другу, чем к ней, Кларе, они целуются, царапают друг друга в порыве страсти. Ей хочется куда-нибудь спрятаться, да некуда. Нет в мире веселого, солнечного места, где она могла бы забыться, лечь, положить голову на руки и мурлыкать грустную песенку. Мама, мама, как мне тебя не хватает. Я чужая. Я мешаю. Перед ней — пара. Два дорогих ей человека говорят друг другу слова, в которых ей нет места. Слова, принадлежащие только им, любовный сленг, он показывает, что они связаны множеством других слов, признаний, бурных сцен. Она лишняя в этой истории. Ее любовь к ней и к нему не имеет к этой истории отношения. Там запретная зона. Зона, созданная их страстью, и ей там делать нечего. Чужая. Предательство, которое она почуяла еще вчера, оказалось не тем, что она воображала. Другим. Но предательством. Еще одна пара врагов. Она считала его своим. И ее она считала своей, но главное, чтобы они не были вместе. Ведь она — связующее звено между ними. Они не должны встречаться без нее. Без нее… Но ведь встречались. И ей не сказали. Предательство. Любовники, которые ссорятся так явно, так бурно, что их любовь только крепнет. Без нее. Без нее. А что у них общего, кроме нее? Какие еще слова? Какие еще сцены? Без нее. Она хотела быть в центре всего, в центре всей любви на свете. Всегда. Участвовать во всех любовных историях на свете. Иногда на улице она видит влюбленную пару и думает, а почему она не идет между ними, третьей? Все истории любви должны проходить через нее, всегда… Мама, почему ты ушла, не дав мне ощутить твою любовь, убедиться в ней? Набрать ее про запас? Мама. Мама… Ты ушла, и я осталась маленькой девочкой. Навсегда. Этому не будет конца. Она никогда не станет взрослой. Темные волосы брата… только она имеет право гладить их… или какие-нибудь незнакомки, до которых ей нет дела. Ей никогда не было дела до его подруг, даже до Каролины. Она ее просто терпела. Потому что иначе было нельзя. Потому что он открылся ей, подготовил, подождал, пока Рафа займет образовавшуюся пустоту. Он забрал у нее лучшую подругу. А подруга забрала у нее брата. У них общие секреты, пароли, тайные знаки. За ее спиной. Чужие. В постели, голые, целуются, царапают друг друга…
