Сейчас она нацелена на субботний танцевальный дуэт. Они замечают ее и улыбаются ей своими субботними улыбками; заказывая песню, Дженни не скупится. «Эй, привет, девочка», — протягивает руку Рей. Она замирает в нескольких дюймах, чуть не налетев на них, все еще ослепленная и разъяренная своей встречей с Генри.
— На прошлой неделе, парни, вы играли слишком скоро. Чтобы сегодня играли медленнее, слышали? Тогда, может, и еще кто-нибудь потанцует, кроме этих маленьких засранцев… Вот… — Она лезет в карман своей обшитой золотой тесьмой рубахи и достает оттуда скомканные купюры. Вынув два доллара, она вдавливает их в столешницу, словно приклеивая. — Медленные мелодии.
— Дженни-девочка, премного благодарны, премного благодарны.
— Ну ладно.
— В эту субботу будем играть так медленно, словно под наркотой. Присаживайся, а? Расслабься. Послушай пластинку…
Но она уже повернулась и целенаправленно двинулась к дверям; деловая женщина, у которой столько обязанностей, что нет времени развлекаться с игровыми автоматами.
Нам было шестнадцать, мы любили друг друга…
А насекомые все летели и летели с реки взглянуть на коллекцию неоновых огней Тедди и сгорали на обнаженных проводах. На противоположной стороне улицы зажигается реклама кинотеатра, и испуганный человечек в зеленой кепке на абсолютно лысой голове торопливо выбегает из прачечной, чтобы успеть к телефону, надрывающемуся в кассе: звонят школьники из Уолдпорта узнать, что сегодня идет. «Пол Ньюмен и Джеральд Пейдж в драме Уильямса „Лето и дым“, начало в восемь вечера, всего лишь один доллар». Надо поддерживать нравы и сокращать накладные расходы. Пока ему это удается.
Джонатан Б. Дрэгер втирает мазь в свою хроническую экзему, которая на сей раз проявилась на шее. В предыдущий раз она вылезла на груди, а до этого — на животе. Он стоит перед зеркалом, взирая на решительные и мужественные черты своего лица, и боязливо прикидывает, не вскочит ли она следующий раз у него на физиономии. «Все этот климат. Каждый раз, как я сюда приезжаю, она у меня появляется. Начинаю гнить, как дохлая собака».
Поскрипывают бакены, мягко покачиваясь на волнах; с наступлением темноты маяк Ваконды, растопырив четыре луча, задает порку скалам. Дженни неподвижно стоит у окна, глядя, как безработные лесорубы бродят с фонарями по отмели. «Даже на тарелку супа не зайдут. А я приглашать не стану. А может, у меня здесь не слишком чисто?» И принимается тереть в раковине две свои простыни. Сидя в клозете с искривленной от натуги физиономией, силясь преодолеть свой запор, Флойд Ивенрайт проклинает Джонатана Б. Дрэге-ра: «Толстая жопа, даже не взглянул на отчет!
А ведь в нем вся наша жизнь за последние десять лет! А если это его не впечатляет, то что ему еще надо?» В своей брезентовой хижине сумасшедший скандинав уже сварил трилобита и съел его мясо, а теперь делает пепельницу из его раковины. На кухне Хэнк утихомиривает детей и прислушивается — ему показалось, что с того берега гудят. В «Пеньке» Генри незаконно покупает бутылку бурбона у Тедди и заворачивает ее во вчерашний номер «Орегонского Портленда». Он величественно прощается с теми немногими, кто еще не отбыл ужинать, выходит из бара и, икая и чертыхаясь, залезает в забрызганный грязью пикап, чтобы ехать к дому. «Мы им показали, вот так. Черт побери». И далее: «Надеюсь, кто-нибудь услышит меня; так все болит, если придется долго ждать «. Он едет очень медленно, навалившись на руль и вглядываясь в освещенную мостовую… Его вставные челюсти подпрыгивают рядом на сиденье, оставляя мокрые следы укусов… Молли дрожит все слабее…
В результате жалобные гудки старика расслышал Ли. Он отправился за сметаной в погреб и, задумавшись, остановился на темном берегу. Он только что поужинал: Вив и Джэн поджарили печень и сердце с луком, сварили картошку, подали свежий горошек и домашний хлеб; на десерт его ждали печеные яблоки. Вив вырезала из них сердцевину, насыпала внутрь сахар с горячей корицей и, прежде чем ставить в духовку, клала сверху по ломтику масла. Пока они готовились, кухня заполнилась такими запахами, что, когда Вив достала наконец блюдо, дети взвыли от восторга. «Постойте, постойте, очень горячо». Яблоки сочились густым сиропом. Ли, уставившись на тарелку, чувствовал на лбу жар печи. «Хэнк или Джо Бен, кто-нибудь сбегайте за сметаной», — попросила Вив.
Хэнк вытер рот и, ворча, начал отодвигать стул, чтобы подняться, но Ли уже выхватил миску и оловянную ложку из рук Вив. «Я принесу, — вдруг услышал он собственный голос. — Хэнк добыл нам мясо. Джо разделал его. Вы с Джэн приготовили…»
— Я его солил, — улыбнулся Джонни.
— …и даже яблоки. За яблоками ходил Зануда. Так что, я… — Он замолчал, внезапно почувствовав себя очень глупо, с ложкой в одной руке, миской — в другой, под выжидающими взглядами присутствующих. — Так что, я подумал…
— Молодчина! — спас его Джо Бен. — Умри, но достань. Разве я тебе не говорил, Хэнк? Разве я не говорил тебе это самое о старине Ли?
— Чушь! — фыркнул Хэнк. — Он просто воспользовался случаем вырваться из этого дурдома.
— Вот уж нет, сэр! Вот уж нет! А я говорил тебе. Он приходит в форму, обвыкает!
Хэнк рассмеялся, качая головой. А Джо Бен уже развивал новую теорию, соотнося мышечный тонус с божественным вдохновением. Тем временем Ли спустился в прохладный бетонный погреб, где на полу все еще стояли лужи антисептика, и, склонившись над огромным каменным кувшином, принялся черпать сметану полными ложками. Он когда-то слышал, что от хлорки слезятся глаза.
Он уже возвращался из погреба, прижав миску к животу, когда с противоположного берега донесся гудок. Он звучал как во сне. Осторожно нащупывая ногой в темноте тропинку, он снова двинулся на призывный свет, но гудок вновь остановил его, и он склонился над миской. В саду закричала перепелка, зовя своего дружка домой спать. Из кухонного окна раздался взрыв хохота Джо Бена, за которым тут же последовал смех его ребятишек. Машина снова загудела. Глаза у Ли горели после того, как он потер их в погребе. Снова гудок, но он его почти не расслышал, увлеченный отражением луны в сметане…
«Когда я был маленьким и ходил здесь — мрачный, болезненный, замкнутый, когда мне было шесть, восемь, десять и когда мне казалось, что я обделен и обездолен жизнью („Малыш, сбегай к берегу, собери нам ежевики к каше“. — „Только не я“.), почему я не бегал здесь босиком в коротком комбинезончике среди свистящих перепелок и прячущихся мышей… почему меня держали в коричневых ботинках и вельветовых брюках в комнате, битком набитой маленькими и большими книжками?» Луна не знала почему или не хотела отвечать. «О Боже, что сталось с моим детством?» И сейчас, вспоминая это, я слышу, как луна цитирует мне готический стих:
Даже тот, кто чист и душой открыт,
Чьи помыслы лишь молитвой полны,
Прянет оборотнем, как зацветет аконит
В ярком сиянье осенней луны.
— И мне наплевать, что со мной будет дальше, — сообщил я луне. — В данный момент меня совершенно не интересует собственное будущее, лишь мое грязное прошлое. Даже у оборотней и чудо-капитанов было детство, не правда ли?
— Ты сказал, — высокопарно отвечала луна. — Ты сказал.
Я стоял с миской сметаны, благоухавшей люцерной в моих руках, глядел, как темные припарки сумерек вытягивают летучих мышей из укрытий, и прислушивался к их гортанному посвисту, который на долгие годы соединился для меня с гудящей с другого берега машиной.
«Почему я оказался в этом коконе наверху? Вот страна детских игр с темными и волшебными лесами, тенистыми болотами, кишащими голавлями, страна, в которой в детстве резвился курносый и розовощекий Томас Дилан, в которой Твен торговал крысами и пойманными жуками. Вот кусок дикой, прекрасной, безумной Америки, из которой Керзак накопал бы материала на шесть, а то и на семь романов… Почему же я отрекся от этого мира?»
Вопрос звучал для меня по-новому и с угрожающим оттенком. Прежде всякий раз, выпив вина в какой-нибудь меланхолической обстановке и позволив памяти обратиться вспять, где она, ужаснувшись, замирала в недоумении, я всегда умел взвалить вину на какого-нибудь удобного негодяя: «Все из-за брата Хэнка; все из-за древней развалины — моего отца, которого я боялся и ненавидел; все из-за матери, имя которой порочность… они переломали мне мою молодую жизнь!»
