Мне приходит в голову… что… если я так же, как и она, настолько чувствителен к этому миру прошлого… то мне нужно отказаться от всего, что мне было предназначено, — послушай, Питере! — потому что я всегда чувствовал себя обязанным соответствовать своим воспоминаниям.

«Снова чушь!» — отвечает Питере на другом конце провода.

«Нет, послушай. Эта открытка пришла очень вовремя. А что, если он прав? Что, если я действительно уже вырос? Что, если я действительно уже набрался достаточно сил, чтобы претендовать на то, чего я был лишен?.. Что, если я действительно стал настолько отчаянным, что могу рассчитывать на удовлетворение своих желаний, даже если оно и повлечет за собой уничтожение этого объекта, отбрасывающего тень?»

Эта догадка приводит меня в такое возбуждение, что весь мой сон как рукой снимает, тем более что в это время автобус принимается настойчиво гудеть, понукая излишне осторожный молоковоз тронуться с места. Я все еще был сонным и голова у меня дьявольски кружилась, но это отвратное ощущение качки прошло. Чувство ужаса уступило место неожиданному оптимизму. А что, если действительно Маленький Леланд стал Уже Большим Парнем? Разве это невозможно? А? Хотя бы по причине прожитых лет. Да и Хэнк уже не юный пижон. Много воды утекло со времени призов за плавание и его жеребячьих достижений. И вот я в полном расцвете сил, а он уже перевалил через вершину, должен был перевалить! И вот я возвращаюсь, чтобы, из былой зависти, сразиться с воспоминанием о чужом везении? Чтобы потребовать себе другое прошлое? О Господи, ради этого имеет смысл возвращаться…

Наконец молоковоз ныряет в поток машин, и автобус трогается. Я закрываю глаза к снова откидываюсь на спинку, меня охватывает восторг уверенности. «Ну что на это скажете? — интересуюсь я у близстоящих призраков. — Вы считаете, что у Маленького Леланда нет шансов перед этим безграмотным привидением, которое вынырнуло из прошлого, чтобы опять преследовать меня своей ухмылкой? Что, я не смогу вытрясти из него то, что он у меня отнял, что по праву принадлежало мне? По справедливости. По закону».

Но прежде чем кто-нибудь из присутствующих успевает мне ответить, из туманной дымки появляется Хэнк собственной персоной и шлепает меня накачанной камерой по голове, вызывая в ней настоящий смерч из серебряных барбитуратных пузырьков. Все еще упоенный уверенностью в себе, я приподнимаюсь с места и, устремив на ухмыляющегося верзилу самый испепеляющий шекспировский взгляд, на который только способны мои глупые глаза, вопрошаю: «Куда ведешь? Я дальше не пойду».

«Да ну? — Презрительная усмешка играет на его губах. — Не пойдешь? Черта с два! А ну-ка подожми хвост и сядь; слышишь, что говорю?»

«Ты не имеешь права! — дрожащим голосом. — Не имеешь права!»

«Нет, вы только послушайте: он говорит, что я не имею права. Слышите, парни, он думает, я ни хрена не понимаю. Берегись, Малыш, я в последний раз прошу тебя по-хорошему, а потом дам волю рукам. Так что пошевеливайся, черт бы тебя подрал! И прекрати елозить! Стой спокойно. Слышишь, что говорю?»

Запуганный и затравленный, наш юный герой валится на землю, сотрясаясь в судорожных конвульсиях. Колосс поддает этот комок живой плоти носком своего кованого ботинка. «Га-га-га! Только взгляните, как он обосрался! Не, ну посмотрите… парни! — И затем, вскинув голову: — Возьмите и отнесите этого засранца домой, чтоб он не путался у нас под ногами. Не, ну вы только посмотрите…»

Из-за кулис выскакивает целая орава сородичей: клетчатые рубахи, шипованные сапоги, ярко выраженные мужские качества — все говорит о том, что они принадлежат к одному семейному клану: зеленовато-стальные глаза, песочные волосы, раздуваемые ароматным северным ветром, гордые римские носы, которыми они так гордятся. Всех их отличает особая грубоватая красота. Всех, кроме одного, самого Маленького, чье лицо зверски изуродовано, так как его постоянно используют в качестве мишени; наконечники стрел снабжены зазубринами, так что мясо вокруг ран висит лохмотьями. Колосс склоняется и, взяв большим и указательным пальцами, поднимает его за шиворот, добродушно ухмыляясь и рассматривая с таким видом, словно это кузнечик.

«Джо Бен, — терпеливо произносит Колосс, — я ведь тебе говорил, что этот маленький засранец все время норовит упасть. А ведь за это можно и отлучить от семьи. Что могут подумать люди, если Стам-пер все время будет плюхаться на свою задницу? Ну-ка помоги кузенам выжать моего братца, пока он весь не просочился в норы к сусликам. Давай!»

Он опускает Малыша на землю и с сочувствием наблюдает, как тот пытается спастись бегством. На губах Хэнка играет улыбка, как будто выдающая доброе сердце, скрывающееся за суровой внешностью. «Я рад, что старый Генри не утопил его в отличие от остального своего помета».

К этому времени сородичи уже отловили нашего измученного героя и теперь несут его к дому в полиэтиленовом мешке. Пока они пересекают широкую и изящно вписанную в пейзаж трясину, наш храбрец умудряется преодолеть свой страх и постепенно начинает обретать некоторую человеческую форму.

Дом напоминает кучу сваленных бревен, которые с риском для жизни окружающих прикреплены лишь к облакам. В огромную замочную скважину тоже вставляют бревно, поворачивают его, и дверь подается внутрь. На какое-то мгновение юный Леланд различает сквозь свою прозрачную оболочку мрачную обстановку просторного холла, сводами которого служат древние ели. Между стойками опор бродят мастифы, в сами стойки воткнуты обоюдоострые топоры, на ручках которых висят плащи, сшитые из выделанных овечьих шкур. Потом дверь с грохотом захлопывается, гулкое эхо отдается от дальних стен, и все снова погружается в кромешную тьму.

Это Зал Великих Стамперов. Он был построен еще во времена правления Генри (Стампера) Восьмого, и с тех пор в его адрес сыпались проклятия всех общественных организаций, когда-либо существовавших на земле. Даже в жесточайшую засуху здесь слышна капель, сумрак длинных осыпающихся коридоров пропитан шорохом и плюханьем слепых лягушек. Временами эти звуки прерываются оглушительным громом, и в разверзшемся чреве дома исчезают целые ветви клана.

На всей территории имения установлена абсолютная монархия, и без предварительного одобрения Великого Правителя никто, включая даже кронпринца, и шелохнуться не смеет. Хэнк выходит вперед из толпы сородичей и, сложив руки рупором, вызывает высокопоставленного властелина:

«Эй!.. Па!»

Громовые раскаты прокатываются по чернильному мраку и, как волны, разбиваются о стены. Хэнк издает еще один крик, и на этот раз вдалеке показывается свеча, вначале освещающая лишь птичий профиль, а затем и весь наводящий ужас облик Генри Стампера. Он сидит в кресле-качалке в ожидании, когда ему стукнет сто. Его ястребиный клюв медленно разворачивается на звук голоса сына. Его ястребиный взор пронзает мрак. Он громко откашливается и начинает издавать шипение и треск, словно угасающий от влаги костер. Потом его охватывает приступ кашля, и наконец он произносит, глядя на пластикатовый мешок:

«Ну-с, сэр… а-а, собачки… хи-хи-хи… посмотри-ка там, что это? Что твои мальцы на этот раз выловили? Опять какой-нибудь хлам…»

«Не то чтобы выловили, па, скорей это свалилось нам на голову».

«Не свисти! — Генри наклоняется вперед, проявляя все больший интерес.

— Какая-нибудь гадость… И как ты думаешь, что там такое? Прилив выбросил?»

«Боюсь, па… — Хэнк, склонив голову, ковыряет пол носком своего кованого ботинка, белая стружка от его шипов разлетается во все стороны, — что это… — зевает, почесывая брюхо, — что это твой младший сын. Леланд Стэнфорд».

«Проклятье! Я уже говорил тебе однажды, я уже повторял тебе сотню тысяч раз, что я не желаю, чтобы в этом доме произносилось имя этого ублюдка! Никогда! Тьфу! Я даже слышать о нем не могу, не то что видеть! Господи Иисусе, сынок, как это ты так облажался!»

Хэнк подходит поближе к трону.

«Па, я знаю, что ты думаешь о нем. Я и сам думаю то же самое, а может, еще и хуже. Я бы с удовольствием не видел его всю свою оставшуюся жизнь. Но, принимая во внимание наши обстоятельства, я не знаю, как мы выкрутимся».