Волна унесла ее в море и жестоко потрепала о скалы, а потом вместе со сплавным лесом отнесла к берегу. Рыбаки выловили ее сетями и откачали воду из ее легких. Но как только дыхание восстановилось, она начала рожать. А после того как ребенок появился на свет, несчастная юная мать скончалась на гальке.
Единственное, что она смогла подарить своему отпрыску, это горб и сухую ногу. Вождь Гогони сразу же решил, что ребенка следует оставить на берегу, как обычно поступали с новорожденными девочками.
— Лучше отправить этого урода туда же, куда отправилась важенка, принесшая его, — заявил он. — И пусть Духи Моря закончат то, что они начали.
И большая часть народа согласилась с ним. Но древняя ведунья Ам-Лалагик, которая спала одна, так как была бесплодна и производила лишь дурно пахнущие ветры, встала на защиту младенца.
— Я возьму его, — сказала она. — Я выращу его и сделаю его сильным с помощью нектара моллюсков и меда. И я назову его Имук, что означает Ущербный Дар, а он будет называть меня бабушкой. Если же ты откажешь мне в этом, — продолжила она, пронзая вождя своим взглядом, — клянусь, я вместе с ним отправлюсь в Далекий Путь.
И тогда вождь Гогони отменил свое решение и позволил женщине взять ребенка. Потому что в Действительности Ам-Лалагик не столько умела искать полезные растения, сколько воспитывать Детей. Она обладала даром усмирять самых отчаянных плакс в длинном вигваме.
Некоторые члены племени начали роптать, Утверждая, что духи не любят нерешительных вождей и уродливых сирот.
Но старуха не обратила на это внимания. Она стала растить мальчика в своем углу вигвама, защищая его ото всех своим колючим пронзительным взглядом. Она изо всех сил старалась заставить расти его сухую ногу. Она втирала в его спину специальные масла и произносила над ним исцеляющие заговоры. Но кости его так и не окрепли. Опираясь на клюку, он поспевал лишь за малышами, а без клюки он и вовсе мог лишь неуклюже прыгать, как какая-нибудь болотная тварь.
И все же, словно для того, чтобы восполнить эти недостатки, Великий Даритель и Хранитель дал Имуку длинные тонкие пальцы, язык, умевший петь сказания, и острый взгляд, как у скопы — Урвека, который может подняться выше солнца и с такой высоты рассмотреть малую веточку для строительства своего гнезда.
И юному Имуку всегда казалось этого достаточным. И еще ему нравилось делать ложки. Он совершенно не переживал из-за того, что юноши младше его годами уже уходили в горы, помогая охотникам. Иногда его одиночество скрашивала Шула, а когда ее не было, вокруг всегда была масса мелких зверушек, которые выходили из кустов, чтобы составить ему компанию. Поэтому он радостно и без жалоб в течение многих долгих лет занимался своим делом и был счастлив. Но однажды осенью все изменилось… Он сидел на берегу на большом гладком камне под утесом и занимался своим ремеслом. Море было тихим. И он уже прошелся по линии прилива в поисках того, что тот принес накануне. Однако улов его был небогатым: море было спокойным уже в течение нескольких недель и ленилось выбрасывать на берег что-нибудь интересное.
Имук знал, что такое положение вещей не вечно. Осень подходила к концу. И клонящееся к западу солнце освещало набухшие чрева многочисленных туч, собиравшихся на севере. Имук работал своей смычковой дрелью, проделывая в ракушках дырки, чтобы потом прикрепить к ним черенки. Когда он отрывал взгляд от работы, то видел, как между скал мелькали фигуры охотников, бродивших вдоль пенистых потоков. Они тоже чувствовали приближение зимы. Вместе со своими помощниками они, танцуя, перепрыгивали с камня на камень, высоко держа свои трезубцы. Они пели, прося о последней добыче, которую каждый из них мечтал поймать, перед тем как закончится сезон охоты.
И женщины, сновавшие взад и вперед по верхней тропинке с корзинами на плечах, тоже пели.
И глядя на то, как вместе поют и работают мужчины и женщины, Имук вдруг ощутил печаль. Он представил себе, как выглядит со стороны, сидящий вдалеке от всех. Впервые в жизни он вдруг ощутил свою никчемность, и чувство страшного одиночества навалилось на него. Ему тоже захотелось иметь помощника, с которым он мог бы вместе петь и работать. Ему захотелось, чтобы к нему пришла его подружка Шула, чтобы она помогла ему держать ракушки, пока он их сверлит, и тут, словно в ответ на свою просьбу, он услышал голос:
— Ии, Имук, йи!
Это и вправду была принцесса. Сойдя с тропы, она махала ему рукой. Ее юбка из кедрового волокна была высоко подоткнута, а длинные иссинячерные волосы ниспадали на плечи, как крылья ворона. Чтобы ему было легче ее заметить, она махала корзинкой, которую пряхи преподнесли ей в то утро.
Имук ответил ей, подняв дрель и зубец и постучав ими друг о друга. Но пока он махал Шуле, появился ее отец — толстый вождь Гогони в своих Царственных одеждах.
— Никчемный моллюск! — закричал он, увидев, что Имук машет его дочери. — Уродливая лягушка! Ты не умеешь работать и не умеешь уважать старших. Ты даже раб негодный! Какой из тебя ложечник? Лучше пустить тебя на наживку крабам.
Это была неправда, что Имук не умел работать, но почтительность всегда давалась ему с трудом, особенно по отношению к этому толстомордому хвастуну. Из-за этого юноша страдал от многих колких насмешек, а порой и тычков. Но он никогда не опускал своего гордого взгляда. И сейчас он тоже не стал отводить взгляда от вождя Гогони, да еще и потянулся за валявшимся поблизости плавником.
Вождь поспешно отпрянул, потому что несмотря на всю свою ущербность, Имук обладал очень сильными руками, а будучи выведенным из себя, с поразительной меткостью швырял в противника близлежащие предметы.
— Шула! И вы, бездельницы! Не смейте подходить к этому лягушонку! За работу, за работу! ¦— прокричал вождь, отгоняя свою дочь и других девушек. И униженный сирота снова остался один.
Море совсем утихло. Лишь позвякивали ракушки да чавкали двустворчатые моллюски. И ветер пел свою заунывную песнь в канареечнике: «Грустно мне… гру-у-стно…» И Имук пожалел его, ощущая себя еще более одиноким и никчемным. И вот наконец, отложив в сторону дрель и зубец, он сказал себе:
— Я больше не хочу быть лягушонком. Я хочу… я хочу измениться. По крайней мере, я хочу стать мужчиной!
На самом же деле он хотел, чтобы Шула, как прежде, снова была с ним. Хотя, возможно, эти два желания в действительности были одним и тем же. Но он не знал этого. Зато он знал, что оба эти желания неосуществимы. Шула была единственным ребенком вождя. И хотя вождь Гогони имел много детей, все они были девочками, и по его приказу их колыбелью становился жестокий прибой у подножья большой скалы. Однако случилось так, что в день рождения Шулы вождю исключительно повезло с уловом. Сорок красных лососей и толстый тюлень! И вождь решил, что видно новорожденная обладает даром приносить удачу, а потому назвал ее Шулой, Дароносицей, и позволил своим женам оставить ее в живых.
Имук и Шула были единственными детьми, родившимися в тот год. И она стала его подругой, а он — ее истинным другом. А теперь она уже работала вместе с остальными женщинами, высоко подоткнув свою юбку. Имук посмотрел на свои голые ноги.
— Эти мечты ни к чему не приведут, — вздохнул он. — И если головастик может превратиться в лягушонка, лягушонок навсегда останется лягушкой. Такова жизнь.
Он сжал зубы и снова склонился к дрели. И под завывание крутящейся бечевки до него снова донеслась песня мужчин. Теперь они пели во славу моря и величали его вечным противником и Великим воином, у которого приходится отвоевывать пропитание.
А потом свою песню запели женщины, переносившие в корзинах моллюсков и крабов, водоросли и корни папоротника. В их песне море сравнивалось с Могущественной матерью, гнева которой надо страшиться и которую следует почитать за заботу о своих детях.
— Море не Великий воин и не Могущественная мать, — подумал Имук. — Это всего лишь большой котел с рыбным супом. И я, Имук, окажу ему честь, как и положено ложечнику, подарив ему большую ложку!
