Дорога, состоявшая из крепких ступеней, сделала поворот, потом еще один, сузилась на подступах к пику Сэнсона и привела ее к хибарке, крепкой хибарке с застекленным окошком, через которое можно было разглядеть письменный стол с какими-то бумагами, но никакого человеческого присутствия, никакого метеоролога – а это была, как объясняла надпись на стоявшем рядом щите, именно метеорологическая станция, на которую Норман Сэнсон взбирался более тысячи раз за свою жизнь, чтобы проводить замеры погоды, – внутри никого не было. Заглянув в окно и ощутив отсутствие в ней Нормана Сэнсона так же остро, как ощущала она отсутствие Джима Фарландера в своей постели, Александра почувствовала себя хрупкой среди напористых молодых спортсменов-ходоков, японцев и кавказцев, толпившихся вокруг нее, чтобы взглянуть на этот священный для канадцев вид; у нее закружилась голова, и она поспешила назад: вниз по ступенькам, поворот, еще немного вниз, потом – на гулкий ровный помост; она торопилась в панике, что группа уедет, оставив ее одну среди этих величественных и равнодушных серых гор. Но в конце последнего марша ступеней стоял Уиллард Макхью, долговязый, идеально опрятный в своей зеленой в клетку рубашке. Его облик, нарочито похожий на облик лесоруба, теперь, когда она все знала, казался гейским.
– Все остальные уже давно спустились, – проговорил он, растягивая слова.
Его похоронно-собственническая интонация заставила ее на миг возрадоваться тому, что у нее нет мужа. Повернувшись к Хайди, курчавой, лучезарной матушке их тургруппы, которая стояла в нескольких футах в стороне от него, и обращаясь только к ней, Александра сказала:
– О, мне так неловко. Я задержала всю группу?
– Вовсе нет, – ответила Хайди с фирменной улыбкой бортпроводницы, которую не могут погасить никакая турбулентность, никакой зловещий гул в двигателях, никакая воздушная яма. – Как вам понравился вид?
– Колоссально. У меня даже дыхание перехватило. – Александра судорожно вздохнула, ее сердце еще не успокоилось после паники, которую она испытала на последнем отрезке спуска.
Улыбка Хайди стала еще шире, от чего ямочки на ее щеках углубились.
– Вижу, что вы потрясены. Ну а теперь, Лекса, ловите снова свое дыхание и пойдемте в автобус.
* * *
Покинув почтенный прибрежный город, где совершили свое гнусное злодеяние, три ведьмы едва поддерживали связь между собой, будучи далеко разбросаны географически и плотно заняты стряпаньем своих новых семейных жизней. Негоже стелить чистое белье грязными руками. В первое время после отъезда из Иствика они все же иногда встречались; Сьюки, жившей в Коннектикуте, и Джейн, жившей в Массачусетсе, делать это было легче, чем Александре, осевшей в далеком Нью-Мексико. Но разговоры текли вяло в присутствии мужей, маявшихся в той же комнате, а без возможности устроить шабаш втроем не возникал конус могущества, который только и мог придать им силу, превосходящую силу каждой в отдельности. Разъединенные каждая в собственном затруднительном безмолвии, они испытывали неприятные уколы совести, и это делало неповоротливыми их языки. Мало-помалу контакты между ними свелись к телефонным разговорам, а потом – к символическим рождественским поздравлениям по почте. В декабре того года, когда совершила свое осеннее путешествие в канадские Скалистые горы, Александра получила лишенную каких бы то ни было религиозных символов – только пирамидальные ели и миниатюрная белочка в красной шапочке с белой оторочкой – открытку из Новой Англии: традиционное «С Рождеством и Новым годом», типографским способом напечатанное посреди лихорадочно нацарапанной вокруг записки, строчки которой были разбросаны вверху, внизу, по бокам и даже вверх ногами – по всем свободным местам. У Джейн Смарт почерк всегда был темпераментный, глубоко продавливающий бумагу, со сползающими вниз строчками, расположенными так плотно, что порой приходилось делать петли, чтобы они не переплетались и не налезали друг на друга.
Лекса, дорогая!
Ты огорчишься, узнав, что мой милый Нэт умер после нескольких лет страданий, бесконечных госпитализаций в Главной больнице Массачусетса и всех этих лечений – химии, облучения, лазерных прижиганий, противотромбозных вливаний и кучи дорогостоящих лекарств, – словом, что еще там делают, чтобы продлить агонию больного? Лучше уж сидеть у камина и угасать в горячке [Александре понадобилось несколько минут, чтобы разобрать это слово], как делали наши предки. Главная больница Массачусетса мучила его, чтобы дать возможность ординаторам приобрести практический опыт и позволить жиреть системе бесплатной медицинской помощи. А он еще был таким покорным, мой милый старичок, так верил всему, что плели ему эти мошенники в белых халатах со стрижкой из модного салона. Когда в конце концов медсестра нашла его в постели мертвым, выражение лица у него было донельзя удивленным, – видимо, он не мог поверить, что они позволили этому случиться. Я имею в виду – смерти. Лично я, когда придет время, предпочла бы быть сожженной заживо и по крайней мере вспыхнуть напоследок. В какой-то старой книге я читала, что делали в этих случаях опытные так называемые еретики: нужно было вдохнуть дым, чтобы сразу вырубиться. Прости за то, что нагоняю такую мрачность, тем более в рождественской открытке. Он «ушел», как смехотворно выражаются теперь сотрудники похоронных бюро, будто жизнь – это партия в бридж, в прошлом месяце, и пришлось часами вести переговоры с юристами, чтобы его мать – она в свои сто с лишним лет еще жива, трогательно, не правда ли, – разрешила мне остаться в его доме, в этой необъятной кирпичной уродине, которая якобы построена Г. Х. Ричардсоном[3], а на самом деле всего лишь одним из его младших партнеров, подражателем, «принадлежащим к школе», как говорят музейные работники, характеризуя свои фальшивки. В Бруклайне[4] все «принадлежат к школе». Твидовые юбки, тупоносые туфли и жиденькие родословные. Жаль, что ты не знала Нэта, – газетная вырезка, которую я прилагаю, даст тебе лишь слабое общее представление, но ты не узнаешь, как он говорил, ел, спал, трахался и т. д. Встретимся ли мы когда-нибудь снова? Позвони мне как-нибудь, далекая моя красавица.
Всегда твоя,
Джейн.
Во вложенном в конверт столбце некролога из «Бостон глоуб» – Натаниэль Тинкер III, 79, антиквар, благотворитель – было всего четыре-пять дюймов длины, но даже при этом из него можно было по крупице кое-что почерпнуть. Профессия Нэта обозначалась как советник по инвестициям; это, как предположила Александра, было другим способом сказать, что он манипулировал собственными деньгами и деньгами своих доверчивых друзей. Он состоял членом много чего: Сомерсетского клуба, Загородного клуба, Гарвардского бостонского клуба, Исторического общества Новой Англии, обществ по охране того-сего, попечительских советов Консерватории Новой Англии, Музея изящных искусств, больницы «Маунт Обурн», больницы Маклина, Новоанглийского дома малолетних бездомных и приюта «Пайн-стрит-инн». Все он делал правильно, делал все, что диктовали общественные и географические обстоятельства, а потом, лет в сорок пять, женился на Джейн Болячке, как называли ее Лекса и Сьюки, когда она им особенно докучала. Вообще же она была известна как Джейн Смарт, разведенная жена Сэма Смарта, который в высушенном виде висел в цокольном этаже ее фермерского дома в Иствике и щепотку которого она иногда добавляла в свое приворотное зелье для пикантности. Джейн, судя по всему, была эмоционально привязана только к двум вещам: к своей виолончели, на которой играла с неистовой сосредоточенностью, пугавшей окружающих, являя собой в эти моменты водоворот, грозивший засосать любого, и к своему юному доберман-пинчеру, гигантскому черному с желтыми пятнами разгильдяю и пожирателю стульев, по имени Рэндольф. Самая низкорослая и худенькая из трех ведьм и единственная, овладевшая мастерством летать, Джейн вдохновенно ринулась в возвышенную жизнь избранных кругов Бруклайна, Бостона и Кембриджа, которую открывали перед ней происхождение и богатство Нэта. Ее едкий, как кислота, акцент, ее остроносый профиль и злые сверкающие глаза цвета черепашьего панциря растворились в этих благовоспитанных кругах, как струйка бренди в густом, вяло булькающем соусе; но для остроты сохранилась ее невидимая изнанка, тьма, на которой она покоилась, жар и грязь, которые побудили дорогого двуполого Нэта Тинкера вынырнуть из окутанной удушающими материнскими заботами летаргии и жениться на разведенной женщине с детьми, количество которых, по местным слухам, невозможно было отследить, так стремительно спроваживали их в подобающие школы-интернаты.
