Милая, милая Лекса!

Джейн, с которой мы довольно часто видимся после печального события, которое я опишу через минуту, наседает на меня, чтобы я тебе позвонила, но мы так давно с тобой не общались, что я робею. Близость, связывавшая нас всех в Иствике, в значительной мере обусловливалась тем, что мы постоянно жили там и каждый день могли случайно встретиться на Док-стрит, и ты могла спонтанно предложить: «Давай-ка заглянем в „Немо“ и выпьем по чашечке кофе», и наши дети учились в одной и той же местной школе, у одних и тех же учителей, на которых мы могли друг другу пожаловаться, и все мы страдали от одной и той же мерзкой погоды и одних и тех же унылых вечеринок, и в полдень слышали, даже не осознавая, что две другие тоже слышат ее, одну и ту же пожарную сирену, делившую день надвое, и испытывали одинаковое чувство уютной обособленности, поскольку Бостон и Нью-Йорк находились далеко по разные стороны горизонта, а Провиденс, хоть и располагался гораздо ближе, почему-то – может, из-за своего отталкивающе-религиозного названия – был местом, от которого хотелось держаться подальше.

Коннектикут оказался совсем другим. Города здесь расположены ближе друг к другу, хотя и не толпятся, наталкиваясь один на другой, как в северном Нью-Джерси – вот уж действительно отвратительно, – и имеют более «денежный» вид (как ни неприятно мне это писать – звучит снобистски) даже в тех районах, которые населены мелкими ремесленниками и нянями. Здесь нет восхитительных затерянных уголков, нетронутых заболоченных пустошей с забытыми утиными засидками и кем-то выброшенными гниющими полосатыми матрасами, – мест, каких полно в Род-Айленде, несмотря на его малость. Свалки, если говорить о свалках, потрясающе хорошо организованы для повторной переработки мусора: бумага в одном мусоросборнике, стекло в другом, цветное стекло в третьем, жестяные банки в четвертом, то есть подъезжай, грузи, а потом сваливай четко рассортированный мусор в нужное место. У них даже леса, которые они оставляют как естественно-природные, выглядят прополотыми: упавшие деревья немедленно удаляют, подлесок вырубают, и все это имеет такой же вид, как английский прибрежный лес в фильмах о Робин Гуде, в котором даже мы, доверчивые дети, распознавали голливудскую декорацию. Городские центры здесь маленькие и непременно изобилуют старинными вывесками-выносками (обожаю это выражение, так же как «старики-обноски»), а детские площадки для игр и школьные спортивные ухожены до последней травинки. Чтобы увидеть пустырь, нужно ехать в Бриджпорт, чего никто не делает. Если помнишь, я родом из северной части штата Нью-Йорк, где все выглядит так, словно не принадлежит этому веку, – я, разумеется, имею в виду тот век, который усоп и минул к настоящему времени, старый добрый двадцатый. В нашей нью-йоркской провинции все выглядело как в девятнадцатом. Когда Ленни Митчелл привез меня сюда, я поверить не могла, что жизнь может быть такой закомплексованной, здесь все постоянно держали в уме город Нью-Йорк, даже Стэмфорд, когда он еще был бедным родственником Гринвич-Виллиджа; так продолжалось, пока все компании, спасаясь от городских налогов, не пооткрывали здесь свои филиалы и не понастроили хрустальных небоскребов из голубого стекла, почти таких же уродливых, как в Хартфорде. Наш участок, ближе всего примыкающий к шоссе Мерритт, пока не слишком затронут; это «наш», то есть принадлежащий Ленни и мне, – оговорка, и здесь мне нужно перевести дух. Я начинаю хлюпать носом, и в горле першит, когда я думаю о нем. Но что касается всех этих пригородов, должна сказать: когда имеешь под боком такой большой город – Большой Город, если говорить о Соединенных Штатах, – это заставляет тебя постоянно ходить на цыпочках и в то же время деморализует, потому что мы живем не совсем в нем, но мы обитаем в его ауре, так сказать. Рестораны, магазины и салоны красоты недотягивают до манхэттенских стандартов, но тужатся, и даже все те, кто не ездит из пригорода на работу и обратно, местные торговцы и иже с ними, имеют нечто нью-йоркское в характере: ведут себя вызывающе, неуступчиво, любят прихвастнуть и так далее – наверное, как англичане, когда они имели империю, а потом случился лондонский блиц[14]. Но люди здесь не знают друг друга так, как знали друг друга иствикцы; они приезжают и уезжают, переселяются в более престижные районы города, и все в душе страшно одержимы духом соперничества, все меряют друг друга по нью-йоркским меркам. Я быстро усвоила урок: здесь мне не приходилось рассчитывать на успех с писаниями, которыми я зарабатывала на жизнь в любом другом месте. Мой агент живет рядом, в Южном Норуолке, и без него я бы до сих пор вела колонку сплетен в газетенке какого-нибудь захолустного городка, хотя, надо признать, все эти маленькие провинциальные газетки умирают под напором блогов и имейлов, да и маленьких городков странным образом больше не осталось – только огромные торговые моллы, вытянувшиеся вдоль шоссе магазины с парковками и дома, в которых живет обслуживающий персонал; и даже сплетен, как во времена, когда все были более ограничены в сексуальном поведении, больше не существует. Я думаю, ограничение было ключом к своего рода энергии, которая питала людей раньше; нас не сжигало изнутри так, как сжигает теперь двадцатилетних со всеми их шараханьями. Наверное, все это звучит ханжески, но ты-то знаешь, что я не ханжа.

Если ты удивляешься, что я пишу тебе после стольких лет молчания, то дело в том, что Ленни умер два месяца тому назад, совершенно неожиданно, и Джейн считает, что ты должна это знать. Недавно она снова вошла в мою жизнь, словно предвидела то, что должно было произойти. Но как бы она могла это предвидеть? Он был абсолютно здоров, никогда не страдал лишним весом, всегда вел активный образ жизни и отказался от курения еще тогда, когда мы познакомились, между тем как я глупо продолжала дымить, хотя в основном только на вечеринках и когда пыталась писать, так что мои легкие, как сказали врачи, функционируют менее чем на пятьдесят процентов. Он по-прежнему любил потанцевать, когда мы, по обыкновению, ездили в январе во Флориду поиграть в теннис, правда только в паре, бегал трусцой по городским дорожкам (местные городские советы все предусматривают) и всю зиму играл в сквош и пэдбол. Он упал на сквош-корте, великолепно, как свидетельствуют все, кто там был, отразив мяч. Просто упал вдруг напротив грязной стены, испещренной следами мяча, и хотя его партнер был врачом, правда гинекологом, он не смог даже толком сделать ему искусственное дыхание. К тому времени, когда прибыли фельдшеры, Ленни был бесповоротно мертв. Мне говорили, что восемь минут – это предел, после которого наступают необратимые изменения в мозге, и что я наверняка не захотела бы жить с этим. Возможно, так и есть, но все же они должны были предоставить право решать мне. Меня это бесит до сих пор, и я не могу не злиться на так называемого друга Ленни, который, будучи дипломированным врачом и имея при себе сотовый телефон, не ускорил прибытие помощи. Сквош-корты находятся в подвальном помещении огромного нового корпоративного здания, их трудно найти, если раньше там не бывал.

Вскоре после этого мы с Джейн стали навещать друг друга – чаще я ездила к ней, чем она ко мне. Ее древняя свекровь весьма мила, хотя Джейн считает, что старуха разрушила их брак с Нэтом Тинкером. Она также полагает, что мне в моем горе будет полезно отправиться с ней в какое-нибудь путешествие. Идеально – с вами обеими, если твоя поездка в Египет с одной Джейн Болячкой тебя не доконала. По ее рассказам, поездка была очень познавательной и вы держались мужественно под взглядами всех этих мусульман, которые осуждали вас за то, что вы ходили с непокрытыми головами, но я не понимаю, как вы вытерпели зацикленность египтян на смерти. Эти длинные коридоры, ведущие глубоко под землю… Сомневаюсь, что я бы это выдержала, и не могу взять в толк, как выдержала ты, так любящая живую природу. Джейн рассказывала, что ты ездила верхом на верблюде и обгорела, сидя на палубе, между тем как она покрылась великолепным загаром. Не знаю, сколько ступенек вам пришлось преодолеть, но я со своей эмфиземой высоко подниматься не могу. Именно поднимаясь по лестнице, я впервые заметила, что я уже не та девочка, какой была раньше. Если бы мы когда-нибудь и решились куда-нибудь поехать вместе – а я не уверена, что это такая уж удачная идея; возможно, свои удовольствия в жизни мы уже получили, – то я думаю, что это должен был бы быть Китай. В Стэмфорде, кажется, все, с кем мы общались, побывали в Китае, но когда я предложила Ленни тоже туда поехать, он сказал, что предпочитает сходить купить китайскую еду, расплатиться и уйти. Он не любил коммунистов, даже несмотря на то, что мы выиграли «холодную войну», – как будто всем нам не известно, что китайцы теперь коммунисты только номинально. Я представляю себе эту страну как широкий простор под огромным небом, в городах – гигантские открытые площади, и на всех маленьких улочках люди едят суп с лапшой. Бутонг – так, кажется, он называется? У меня сохранилось романтическое представление о Китае с тех пор, как я увидела Ингрид Бергман в фильме, где она спасает стайку детей, пряча их в чем-то вроде гостиницы. Вспомнила: «Постоялый двор шестой степени счастья» – вот как он, кажется, назывался. Подумай об этом, дорогая. Джейн тоже с тобой свяжется. Такое впечатление, что она желает сожрать весь мир, прежде чем покинет его, а может, ей просто хочется быть подальше от свекрови, которая, как бы ни была дряхла, не очень по ней скучает. У нее есть номер телефона Джейн, насколько я поняла из нашего с ней (со старой дамой) краткого разговора.

Что касается вдовства, то что я могу тебе сказать о нем? Ты раньше меня прошла через это. Я же все еще жду, что Ленни вечером вернется домой, а когда он не возвращается, мне кажется, что либо он сам не хочет, либо случилось какое-то несчастье, и я схожу с ума. Конечно, я избавлена теперь от множества раздражающих мужских привычек и мужской лености – пол в кухне возле тостера, например, больше не усеян крошками от английских булочек, но зачем нужна свобода, если никто не видит, что она у тебя есть? Ленни был коммерсантом, любил покупать, а жена порой устает от того, что ей навязывают вещи, которые ей не очень-то и нужны. К примеру, он упорно держался за наш лыжный домик на юге Вермонта, хотя, после того как дети восстали и отказались, чтобы их каждые выходные, как стадо, загоняли в многоместный фургон, мы этим домом почти не пользовались, а когда гора вышла из моды – ты знаешь, как это случается, точно так же, как с ресторанами, – цены на недвижимость пошли вниз. Или еще: он купил мне модную наиновейшую печь с гладкой черной крышкой, под которой горелки почти не видны, и я постоянно обжигала пальцы и ставила овощи не туда, из-за чего они оставались сырыми. Когда после перевода множества компаний из Нью-Йорка в Стэмфорд его компьютерный бизнес снова пошел в гору, он купил мне тяжеловесный темно-синий «БМВ», потому что, когда мы познакомились, я все еще ездила на сером «шевроле-корвере», ну, таком, в котором нужно вручную опускать и закреплять крышу. Я обожала эту машину, помнишь? Я чувствовала себя в ней так, будто сижу в ванне и со струящимися за спиной волосами мчусь в ней по городу, а Хэнк (мой красавец-веймаранер[15], помнишь его?) сидит рядом на пассажирском сиденье, и ветер прижимает к его голове уши, вывернутые на розовую изнанку. Ленни считал, что «корвер» – жестянка, на которой мне ездить опасно. К «БМВ» же, который у меня есть до сих пор, я всегда относилась как к плоду мужского воображения: у него в полу такой фаллический валик, из-за которого я вечно нажимаю не на ту скорость, а ход такой, что ощущаешь каждую кочку на дороге. Нет, это сугубо мужская машина. Первое время в Стэмфорде – не в самом Стэмфорде, а в деревне Роки-Ридж, на его северной окраине, – у меня был удобный старенький красный «таурус», который я просто обожала, в его кузов помещался недельный запас продуктов плюс сумка с принадлежностями для гольфа. Но Ленни купил мне этот дорогой «БМВ» только для того, чтобы дать всем понять, что у него снова есть деньги. И заставлял меня покупать кричащую одежду – поддельные меха, в которых я выглядела как дурацкий гриб-дождевик, вечерние платья с оголенной спиной, из-за которых я потом неделями болела простудой. А причина, как выяснилось, состояла в том, что его подружки на работе – раз от разу все более молодые, разумеется, – носили именно такие вещи. Один раз на деловом приеме, устроенном его боссом на лужайке дома в Олд-Гринвиче, мы оказались в совершенно одинаковых облегающих платьях из набивного шелка с шарфом вместо пояса. В конце мы даже обнялись, это было так унизительно. Он хвалился передо мной своими романами, после того как я о них узнавала, и утверждал, что я сама во всем виновата. Но эта его неугомонность, эта постоянная, одновременно и раздражающая, и привлекающая неугомонность торговца, ушла в прошлое, дорогая Лекса. Того, как исчезают мертвые, почти достаточно, чтобы поверить, что они уходят в какое-то другое место. Бродя из комнаты в комнату по нашему бессмысленно огромному дому, я напоминаю себе девочку в сказочном дворце Чудовища, которое никогда не показывается ей на глаза. Эта тишина в час, когда он обычно подъезжал к дому… Скажи, ты к ней привыкла со временем? Я так рада, что ты познакомилась с ним тогда, на Манхэттене, в гриле отеля «Рузвельт». Это на тот случай, если я когда-нибудь забуду, что он реально существовал, или поверю, что он был идеальным святым.

Теперь, глядя с некоторой дистанции, я вижу, что он был очень похож на Монти – такой же щеголь и мужской шовинист. Сексуальная привлекательность порождает одни и те же пороки. Но Ленни не был таким злобным – он никогда не заставлял меня чувствовать себя дурой, как иногда пытался делать Монти. Для детей его смерть – лишь часть естественного природного цикла, но для меня это конец той жизни, в которой я хоть для кого-то была важна.

Позвони мне, если не любишь писать. Знаю: для большинства людей, в отличие от меня, это лишняя работа. Беда с этими текстовыми процессорами состоит в том, что слишком легко писать, писать и писать; а представляешь себе, что будет, когда усовершенствуют систему записи с голоса? Настанет полнейший кошмар безудержной болтовни – как во времена, когда в мире существовали только дикие племена, шаманы и устная литература. Я бы с удовольствием приехала к тебе в солнечный Таос, но если прежде от солнца у меня появлялись лишь очаровательные веснушки, то теперь я вся покрываюсь чудовищной угреватой сыпью. О прелести закатных лет! Не постоянно ли светит солнце в Китае? Надеюсь, что нет. Я точно знаю, что в их фильмах на чайниках и комнатных перегородках никогда не видны тени.

Mucho[16] любовно, с большим опозданием,