Скрип, стук колес и деталей. Назойливое дыхание, храп издали. Она с трудом преодолевала двери между вагонами и тамбурами. Повисала на ручках, отрывала ноги от пола, и под ее весом ручки опускались – нужно было только успеть толкнуть дверь. Не заперто. Слишком длинная юбка тянула к полу. Как у спящей красавицы в замке. И Анастасия шла еще медленнее.

Вагоны почти одинаковы. В купейных спокойнее – нет детей. Внезапно, отворив очередную дверь, она повисла в пустоте, во все перекрывшем грохоте, над уезжающей черной равниной с двумя тусклыми полосами. Последний вагон. Воняло машинным маслом. Дрожа, смотрела вниз. Убегающие рельсы. Возможная смерть в горле. Ветер порывался ее сдернуть. «Эти видения… Воспоминания, фантазии…»

Теперь, в момент истины, ей отчетливо представился собственный маразм – так это называется, когда старики вроде нее начинают воображать, что они дети, играть и напяливать тряпье. «Я в здравом уме», – желала она, но отчетливо помнила, каким виделся мир только что, как по-детски кричала, и слово «маразм» не уходило, и еще сильнее дрожали скрюченные артритом пальцы худой старушки и сморщенный подбородок – она не хотела этого слова, само слово отнимало разум. Отшатнувшись от бездны, от мутных движущихся полос, Анастасия прислонилась к стенке и дышала. Она искала в себе силы закрыть выход или позвать проводника, чтобы он сделал это, иначе кто-нибудь мог не заметить и выпасть из поезда. Мысли молчали, не пытаясь оправдаться после бунта, мысли молчали уже с давних пор, а тело усыхало. Медленно, шаг за шагом, бросок за броском, Анастасия возвращалась, волоча красную юбку, сдавленная безмолвием, не расходуя силы, необходимые для дыхания, на плач, но с искривленными сухими губами.

Через все вагоны вернулась в свое купе, проскользнула в приоткрытую дверь и легонько присела на край полки. Константин спал крепким сном; как лунным светом, освещенный красотой. Расслабленный, неподвижный, светлый – оригинал для греческой статуи, с которой снимут римскую копию. Живой. Сидела, ожидала. Бдение до утра. Почему до сих пор не сошли они с поезда? Почему так бесконечно долог этот путь?

– Почему ты так странно одета? – спросил на рассвете Константин, не раскрывая глаз.

– Я ничего другого не нашла в чемодане.

Окно качалось серым квадратом, мутно-рассветное после прозрачной ночи. Теперь лицо Константина казалось темным по сравнению с воздухом и, спрятанное в тени, было уже не таким прекрасным, но тревожно-притягательным, как озноб; и навязчиво желание поцеловать тонкие складки век.

– Который сейчас час? Тебе все равно придется что-то найти из одежды, мы почти приехали.

– Дай мне какую-нибудь свою рубашку наверх.

– Бери любую.

Анастасия провела по волосам пальцами вместо расчески. Эта ночь ее сильно потрепала.

Кроме них, на этой станции никто не сходил. Они спустились, осмотрелись неуверенно. Начавшийся день был хмурым и облачным. В стороны уходил серый перрон, дальше – квадратный пыльный мост через пути. Поезд вздрогнул и шумно покатился прочь, оставляя их – еще сокращающих мышцы в такт его колебаниям. Гравий. Приглушенный свист издали. Они догадались перейти по мостику, над битым товарняком, к зданию станции, где вились, словно птицы, мухи, присаживаясь то на холодные пирожки, то на обложки журналов. Выйти нужно было с другой стороны, через центральный вход. Но, оказавшись на площадке асфальта, вне запаха железной дороги, они растерялись и опять остановились. Не было ничего, кроме пустого зеленого «москвича».

«И-ва-на-ск-е», – пробурчали позади. Анастасия оглянулась и увидела бомжа с бычком в губах. «Через два часа будет автобус на Захаровское», – перевел Константин. Анастасия сморщилась:

– Я не хочу ждать два часа.

– А что делать? Ничего не остается – посидим, почитаем.

– Нет, я же говорю, я не могу столько ждать! – Она закусила губы, скользнула пальцами в карман мужской рубашки, которую надела к юбке. Там было что-то гладкое, пластмасса. Сжала в кулаке. – Я лично… мы не можем ждать столько, ничего не остается, как идти пешком.

– Не нервничай. И мне нервы не трепли.

– Я не нервничаю!

– Что мы теряем? Расслабимся, посидим. Полюбуемся восходом. Достанем книги. А к часу точно будем на месте, барахтаться в море.

– В такую погоду? Нет, я не могу. Какое мерзкое место! – Голос срывался на визг. – И на что мы, по-твоему, сядем?.. Пыль, вонь, мухи. А как дома хорошо! Чисто, посуда блестит. Хоть кран мы закрыли?..

– Не знаю, – холодно отозвался он.

– Что за дурацкая затея была тащиться… Исключено, ждать автобуса совершенно исключено.

– Во-первых, направления мы не знаем. Во-вторых, мы в лучшем случае пройдем четверть пути за два часа. В-третьих, чемодан с твоими нарядами ты, кажется, тащить не намереваешься.

– Какое направление, если отсюда одна дорога только-то. Ты как знаешь… а нарядов, между прочим, у меня и нет, кроме одной юбки. Из-за тебя.

– Ладно! – В сердцах он ударил себя ладонями по брюкам. – Ты же не угомонишься, я знаю.

Он знал, что сама Анастасия не уйдет далеко. Ей был свойственен особый страх, похожий на детский, страх потерять родителей: она боялась удаляться от него. В остальном Анастасия была скорее безрассудна, чем труслива, и эту свою слабость раз за разом пыталась преодолеть – всегда безуспешно. Но также Константин знал, что, если не согласится пойти с ней сейчас, брюзжание растянется не на два часа ожидания, а на три недели отпуска. Увещевать, стучать кулаком по столу, уходить – все будет бесполезно. Он знал свою жену.

Из асфальтового круга, в котором они стояли (должно быть, предназначенного для разворота автобусов), вытекала двухполосная дорога. Они покинули круг и пошли по дороге. Злость постепенно сходила на нет, Константин успокаивался – дело привычное. Он смотрел по сторонам. В своем нытье Анастасия была не так уж неправа: места в самом деле отвратительные. Сожженные солнцем, оставленные мутным облакам, замусоренные и заброшенные. По сторонам оплывали глиняные карьеры, тоже брошенные. Растительности почти никакой, только сухая трава. Пыль в воздухе. Через некоторое время они уцепились друг за друга, обняли друг друга и шли молча, погруженные в мысли. Свистел слабый ветер. Пыль, уже покрывшая лица, забивалась в рот, нос и глаза.

Им повезло: через два с половиной часа их, изможденных, подобрал автобус.

Анастасия стояла на балкончике. Кутаясь в мужской свитер и вглядываясь в гриппозное море, не могла осознать, что осень; что пестрый мусор, очерчивающий линию прибоя, – палые листья. «Зачем мы сюда приехали? – спрашивала она и не ждала ответа, потому что была одна в номере. – На самом деле, зачем было ехать в такую даль, к морю? В день отъезда была жара. А теперь…» Со дня приезда она еще ни разу не нашла времени выйти на пляж. То полулежала в кресле с книгой, то одевалась и красилась к ужину или обеду.

Анастасия вошла на минуту в комнату, где воздух был тепло-удушливый при выключенном кондиционере, взяла с тумбочки золотистую пачку сигарет и вернулась на балкон. Там отодвинула кресло от пластмассового (ветер задувал в уши) столика, устроилась, поджав ноги. С этой точки лучше видно. Закурила. Ветер обрывал клочья дыма и сразу уносил.

Ее трогали вопросы: зачем она здесь? Как сюда попала? Почему одна, если не считать этой полупустой пачки сигарет и мужского свитера, то валяющегося на тумбочке, то на кровати, то болтающегося на ее плечах или в шкафу на вешалке. Но самый мучительный вопрос: что ей нужно? (На этом месте она затягивалась, глотала дым и облизывала уже обветренные соленые губы.) Тщательная исследовательская работа.

Сначала казалось – ей нужен ночник. В детстве она видела в магазине ночник из проводящих свет волокон – вылитый инопланетянин, но куда важнее – у маминой подруги: ночник с поднимающимися и опадающими каплями воска. Мама с подругой уходили на кухню, а она оставалась наедине с ночником. Наблюдала, как в красной подсветке растягиваются, образуют перепонку и делятся шары; как одинокие протуберанцы отрываются от первичной живой массы внизу, ведут самостоятельное существование: взлетают, остывают и опускаются мертвые – в горячее оживляющее лоно. Ей подумалось теперь, что мама на самом деле ее любила, была с ней осторожна и деликатна, заботилась о ней. На глаза навернулись слезы.