— Дайте я прочту её сам.
— Но вы не сможете прочесть её с должным выражением. Вы вообще читаете мои поэмы так, как будто все рифмы никуда не годятся.
— Ну, тогда прочтите её вслух.
Чарли прокричал мне свою поэму, и я нашёл её немногим хуже его бесчисленных стихотворений. Он с полной верой читал свои книги, но в то же время ему было неприятно, когда я говорил ему, что я предпочитал моего Лонгфелло, не разведённого Чарли. Тут мы начали разбирать с ним всю поэму строчка за строчкой, и на всякое моё замечание или поправку Чарли неизменно возражал:
— Да, это можно было сказать лучше, но вы же не знаете, что именно я хотел сказать.
Чарли был, по крайней мере, в этом отношении очень похож на известный тип поэтов.
Перевернув страницу, я увидел, что на ней что-то нацарапано.
— А это что такое? — спросил я.
— О, это совсем сюда не относится. Это просто чепуха; я записал её перед сном. Так как слишком трудно было подобрать рифмы, то я написал нечто вроде белых стихов.
Вот эти белые стихи Чарли:
«Мы гребли для вас при противном ветре, когда паруса были спущены.
Неужели вы никогда нас не отпустите?
Мы ели хлеб и лук, когда вы брали города, или торопливо уходили в море, когда враг гнался за вами.
Капитаны ходили взад и вперёд по палубе и пели песни в хорошую погоду, но мы были внизу.
Мы слабели и теряли силы в своих цепях, а вы не видели нашего изнеможения, потому что мы всегда раскачивались взад и вперёд.
Неужели вы никогда нас не отпустите?
От солёной воды рукоятки весел стали похожи на кожу акулы; наши колени были все изрезаны до кости и покрыты трещинами от солёной воды; наши волосы крепко прилипли к нашим лбам, наши губы растрескались до самых дёсен, а вы били нас плетьми, потому что мы не могли грести.
Неужели вы никогда нас не отпустите?
Но скоро мы отплывём прочь из порта, когда течение воды направится вдоль лопастей весел, и, хотя вы велите остальным грести вслед за нами, вы никогда не догоните нас, пока не остановите наши весла и не привяжете ветры к надутым парусам. Ого!..
Неужели вы никогда нас не отпустите?»
— Это песня, которую они, вероятно, пели на той галере… Если вы когда-нибудь напишете эту историю, вы мне выделите часть прибыли?
— Это зависит от вас. Если бы вы рассказали мне побольше подробностей о вашем первом герое, я бы скоро мог окончить весь рассказ. У вас это выходит как-то очень туманно.
— Я ведь хотел дать вам только общий план — странствование по морю без определённой цели, битва и тому подобное. Разве вы не можете дополнить сами все остальное? Ну, пусть ваш герой спасёт какую-нибудь девушку с галеры пиратов и женится на ней или что-нибудь в этом роде.
— Вы удивительно находчивый сотрудник. Но мне кажется, что до женитьбы герой испытал самые разнообразные приключения.
— Ну, хорошо, тогда сделайте его ловким негодяем, человеком низшего сорта, или каким-нибудь политиком, заключающим договоры и потом нарушающим их, или черноволосым парнем, который спрятался за мачту, когда началась битва.
— Но вы ведь говорили раньше, что он был рыжеволосый.
— Я не мог говорить этого. Его, разумеется, надо сделать черноволосым. У вас нет воображения.
Видя, что я как раз открыл главные принципы, на которых основано полувоспоминание, ошибочно называемое воображением, я почувствовал желание засмеяться, но ради рассказа поборол себя.
— Вы правы. Вот вы, действительно, человек с воображением. Так, значит, черноволосый парень на закрытой палубе корабля?
— Нет, это был открытый корабль, нечто вроде большого бота. Это было прямо изумительно.
— Но ведь ваш корабль был умышленно устроен с закрытыми деками, вы же сами так говорили, — возразил я.
— Ах, нет, не этот корабль. Этот был открытый или полуоткрытый, потому что… Клянусь Юпитером, вы правы! Вы заставили меня вспомнить о моем рыжеволосом герое. Разумеется, если герой был рыжий, то и корабль был открытый, с раскрашенными парусами.
«Ну, теперь он, наверное, вспомнит, — подумал я, — что он служил, по меньшей мере, на двух галерах — на трехпалубной греческой галере под видом черноволосого государственного раба, а потом на морском боте викингов — в виде красноволосого и краснобородого, как красный медведь, мореплавателя, который отправился в Маркленд.
Дьявол подтолкнул меня спросить.
— Но почему «разумеется», Чарли?
— Я не знаю. Вы, верно, смеётесь надо мной?
Поток фантазии был временно приостановлен.
Я взял записную книжку и сделал вид, что заношу в неё различные мысли.
— Какое это удовольствие — работать вместе с человеком, одарённым такой фантазией, как вы, — сказал я после некоторого молчания. — Поистине удивителен ваш способ характеристики корабля.
— Вы так думаете? — отвечал он, покраснев от удовольствия. — Я сам часто думаю, что во мне есть что-то большее, чем моя ма… чем люди думают.
— В вас таятся огромные скрытые силы.
— Тогда знаете ли что? Не посоветуете ли вы мне послать один набросок «Из жизни банковских клерков» в «Тит-Битс», чтобы получить одну гинею премии?
— Это не совсем то, что я хотел сказать вам, дружище, по-моему, было бы лучше немного выждать и сразу выступить с историей о галере.
— Но какая мне будет от этого выгода? А в «Тит-Битсе» напечатают мою фамилию и адрес, если я возьму приз. Чему вы ухмыляетесь? Они непременно напечатают.
— Я знаю. Мне кажется, вы собирались на прогулку. Я посмотрю в своей записной книжке, что у меня уже записано по поводу этой истории о галере.
Итак, этот легкомысленный юнец, который ушёл от меня, слегка уколотый и задетый моим тоном, несомненно был, насколько это было известно ему и мне, одним из членов судовой команды на «Арго», и также несомненно был рабом или товарищем Торфина Карлсефне. Именно благодаря этому он был так заинтересован в получении премии на конкурсе. Вспомнив, что говорил мне о нем Гриш Чондер, я громко рассмеялся. Властелины жизни и смерти никогда не позволят Чарли Мирсу говорить вполне сознательно о фактах своих прошлых жизней, и я должен был сам составить рассказ из кусочков того, что он говорил мне, напрягая все своё бедное воображение в то время, как Чарли писал о положении банковских клерков. Я привёл в порядок все, что у меня было записано, и результат оказался малоутешительным. Я перечитал ещё раз. Здесь не было ничего, что не могло быть компиляцией, составленной из вторых рук по общедоступным изданиям, и только, может быть, история с битвой в гавани составляла исключение. Приключения викинга были написаны уже несколько раз до того, история греческой невольничьей галеры тоже была не нова, и хотя я записал и то и другое, но кто мог оспаривать или подтверждать мои детали? Я мог бы точно так же написать рассказ, действие которого происходило за две тысячи лет до нашего времени. Властелины жизни и смерти были настолько же осторожны, насколько Гриш Чондер — проницателен. Они не желали пропустить ничего, что вызвало бы у людей тревогу или дало бы удовлетворение их уму. И хотя все это было несомненно для меня, я не мог отказаться от своей истории. За возбуждением следовала апатия, которая, в свою очередь, сменялась возбуждением, и так продолжалось все последующие недели. Моё настроение менялось вместе с мартовским солнцем и бегущими облаками. Ночью или чудным весенним утром я чувствовал, что смогу написать эту историю и переверну ею весь континент. Но в сырой ветреный вечер ясно видел, что, конечно, историю эту можно было написать, но она явилась бы не чем иным, как построенной на грубом обмане и слегка приукрашенной сказкой для простонародья. Я всячески проклинал Чарли — без всякой вины с его стороны. А он между тем был, по-видимому, совершенно поглощён своей конкурсной работой, я видел его у себя все реже и реже; проходила неделя за неделей, земля раскрылась для весеннего цветенья, и почки набухли на деревьях. Он забросил все книги и не стремился поговорить о прочитанном, а в голосе его я заметил новый оттенок самоуверенности. Я старательно избегал всяких разговоров о галере, но он сам при каждом случае напоминал о ней и почти всегда, как о выгодном предприятии, которое может дать ему некоторую сумму денег.
