—   Мне кажется, что у меня нет оснований опасать­ся,— заметил   я.

Ерохимов выразительно свистнул.

—  Нет оснований опасаться! А ты мобилизовал кон ский состав? Не мобилизовал. Есть у тебя где-нибудь заложники из местного населения? Нет. Наложил ты контрибуцию на город? Не наложил. Посадил контрре волюционеров? Не посадил. Нашел ты вообще какого-нибудь контрреволюционера? Не нашел.

А теперь скажи мне еще: приказал ты расстрелять хотя бы одного попа или купца? Не приказал. Расстре­лял бывшего пристава? Не расстрелял. А бывший город­ской голова жив или мертв? Жив.

Ну, вот видишь! А ты еще говоришь: «Нет оснований опасаться». Плохо твое дело, браток!

Он снова поднялся, начал ходить по канцелярии и на­свистывать:

Голова ты моя удалая,

Долго-ль буду тебя я носить...

Потом он схватился за голову и, пока я спокойно наблюдал, как копошатся тараканы на теплой стене у печки, бегал от окна к окну, от окон — к дверям и при­читал:

—  Что делать! Что делать! Пропал, голубчик! Не сносить тебе буйной головушки!

Побегав так около пяти минут, он с безнадежным ви­дом опустился на стул и произнес:

—  Тут уж,  действительно ничего не поделаешь! Если бы ты хоть мог сказать, что у тебя тюрьма переполнена. А кто у тебя там есть? Да никого. Или если бы по край­ ней мере ты мог показать инспекции, что спалил какой- нибудь дом, где скрывались контрреволюционеры. Так ведь ничего же нет! Совершенно ничего! Даже обысков в городе не произвел... Люблю я тебя, но, говоря откро­венно, мнение у меня о тебе самое неважное.

Он встал, опоясался ремнем, засунул за ремень револь­вер, кавказский кинжал длиною в полметра, подал мне руку и сказал, что поможет мне; пока еще не знает, ка­ким способом, но наверняка что-нибудь придумает.

После его ухода я отправил в Симбирск ответную телеграмму:

«Количество пленных выясняется. Подвижность фронта и отсутствие карт не дают возможности подроб­но описать победу под Бугульмой. Инспекция уточнит все на месте. Издание газеты на русском и татарском языках связано с трудностями: нет татарских наборщи­ков, не хватает русских шрифтов, белые забрали с собой печатный станок. Когда в Бугульму прибудет авиационный парк, смогу разбрасывать воззвания к солдатам бе­лой армии с аэроплана. Пока что сижу без аэроплана. Тверской Революционный полк находится в городе, в резерве».

Спал я в эту ночь сном праведника. Утром ко мне явился Ерохимов и сказал, что уже кое-что для моего спасения он придумал. Провозился с этим всю ночь.

Он повел меня за город, к бывшему кирпичному заво­ду, где был выставлен караул из солдат пятой роты Тверского полка. Они стояли с примкнутыми штыками и, когда кто-нибудь проезжал мимо, кричали:

—   Давай налево! Сюда нельзя!

В середине оцепленного пространства меня ожидал небольшой сюрприз: три свежие могилы. Около каждой стоял крест с прикрепленной к нему дощечкой с над­писью. На первом кресте была надпись: «Здесь похоро­нен бывший пристав. Расстрелян в октябре 1918 года за контрреволюцию». На втором кресте было начертано: «Здесь погребен расстрелянный поп. Казнен в октябре 1918 года за контрреволюцию». Третья могила была снабжена надписью: «Здесь покоится городской голова. Расстрелян за контрреволюцию в октябре  1918 года».

У меня затряслись колени... С помощью Ерохимова я кое-как добрался до города.

—   Мы все это обделали за ночь,— хвастался Ерохи­ мов.— Я же обещал тебе помочь, чтобы было что по­ казать инспекции, когда она прибудет. Долго ничего не приходило в голову. И вдруг вот придумал, эту штуку... Хочешь их видеть?

—    Кого? — спросил я испуганно.

—    Ну, этих: попа, городского голову и пристава. Они у меня все заперты в свином хлеву. Как только инспекция уедет, мы их отпустим по домам... Ты не думай, никто ни­чего не узнает. К могилам никто не допускается. Мои мо­лодцы умеют держать язык за зубами. А ты сможешь все-таки кое-чем похвастаться перед инспекцией.

Я взглянул на него. В профиль его черты напомнили мне князя Потемкина... Пошел проверить, правду ли он говорит, удостоверился, что все так и было. Из свиного хлева доносился поповский бас, который гудел какие-то очень жалобные псалмы, сопровождаемые неизменным рефреном: «Господи, помилуй, господи, помилуй».

Ну, как тут было не вспомнить о потемкинских дерев­нях?

         ЗАТРУДНЕНИЯ С ПЛЕННЫМИ

Подозрения товарища Ерохимова не оправдались: Петроградский кавалерийский полк не только не пере­метнулся к врагу, но и привел еще с собой пленных — два эскадрона башкир, которые взбунтовались против своего ротмистра Бахивалеева и добровольно перешли на сторону Красной Армии. А взбунтовались они потому, что Бахивалеев не разрешил им поджечь при отступле­нии какую-то деревню. Искали теперь счастья на дру­гой   стороне.

Кроме башкир, петроградцы привели и других плен­ных. Это были парни лет по 17-19, в лаптях; насильно мобилизованные белыми, они выжидали благоприят­ной возможности, чтобы разбежаться по домам.

Пленных насчитывалось около трехсот человек, ху­дых, в потрепанной домашней одежде. Среди них были мордвины, татары, черемисы, которым смысл граждан­ской войны был понятен не более, чем, скажем, реше­ние уравнения десятой степени.

Перешли они в полном порядке, с винтовками и боеприпасами, и привели своего полковника, которого гнали перед собой. Старый царский полковник был разъярен до предела. Он дико вращал глазами и даже в плену не переставал кричать на своих бывших подчи­ненных, обзывая их сволочами и грозя, что «набьет им морду».

Я распорядился разместить пленных в пустующем винокуренном заводе и зачислить их на довольствие — часть при Петроградской кавалерии и часть при Твер­ском   полку.

Получив этот приказ, ко мне тут же примчались то­варищ Ерохимов и командир Петроградской кавалерии и категорически потребовали, чтобы я, как командую­щий фронтом и городом, взял заботу о снабжении плен­ных   на   себя.

Товарищ Ерохимов даже пригрозил при этом, что скорее велит перестрелять тех пленных, которые падают на его долю, чем будет их кормить. Тут командир Петроградской кавалерии наступил ему на ногу и посо­ветовал не болтать глупостей. Он своих пленных никому не даст расстреливать. Это можно было делать на фрон­те, а не сейчас, когда его ребята все это время делились с ними хлебом и табаком. Если уж кого-то нужно рас­стрелять, так это только того полковника из 54-го Стерлитамакского   полка — Макарова.

Против этого возразил я, сказав, что, согласно де­крету от 16 июня 1918 года, все офицеры старой царской армии, даже если они попадают в плен, счи­таются   мобилизованными.

Полковника Макарова нужно будет отправить в штаб Восточного фронта, где уже сидят несколько бывших царских офицеров, неся службу непосредственно в штабе.

Товарищ Ерохимов заметил, что вот таким образом контрреволюция и проникает в штабы Красной Армии. Пришлось объяснить ему, что там за ними осуществляет­ся надзор со стороны политических органов и что они используются  исключительно в  качестве специалистов.

Но Ерохимов не сдавал своих радикальных пози­ций и чуть ли не со слезами на глазах продолжал клян­чить:

—   Голубчик, ничего у тебя не прошу — выдай мне только   этого   полковника.

Затем он перешел на угрожающий тон:

—   Не забывай, что в ближайшие дни сюда приедет инспекция. Что она скажет? В наши руки попал полковник и выбрался от нас жив и невредим. Наплюй ты на декреты! Может, их составляли такие же «спе­циалисты».

Командир петроградцев быстро вскочил и закричал на   Ерохимова:

—   Ты что?! Ленин тебе «специалист»?! Говори, негодяй! Совет Народных Комиссаров, который издает декреты, тоже «специалисты»?! Сволочь ты, сукин сын!

Он схватил Ерохимова за шиворот, вытолкал за дверь, а сам продолжал бушевать:

—   Где был его полк, когда мы брали Чишмы и за­ хватили два эскадрона башкир и батальон 54-го Стер­литамакского полка вместе с полковником? Где он скры­вался вместе со своим Тверским Революционным пол­ ком? Где он был со своими паршивцами, когда каппе­левцы и поляки подступили к самой Бугульме?