– Наперегонки!

Но когда Хана набирает скорость и едва меня не обгоняет, я наклоняю голову и бросаюсь вперед. Я изо всех сил работаю ногами и руками, втягиваю воздух в легкие, которые, кажется, уменьшились до размеров горошины, и стараюсь не замечать, как «вопят» от боли мои мышцы. Я бегу как зашоренная и ничего не вижу, пока перед нами внезапно не возникает ограда из металлической сетки. Тогда я вытягиваю вперед руки и с такой силой ударяю по ограде, что она начинает ходить ходуном. Я оборачиваюсь, чтобы издать победный вопль, и в этот момент Хана, хватая ртом воздух, врезается в ограду. Мы обе смеемся, ходим, согнувшись, по кругу и пытаемся отдышаться. Когда Хане наконец удается восстановить дыхание, она выпрямляется и со смехом заявляет:

– Я тебе поддалась.

Это наша старая шутка.

Я ногой отфутболиваю в ее сторону гравий, она с визгом отскакивает в сторону.

– Говори, что хочешь, может, полегчает.

Волосы у меня растрепались, и я высвобождаю их из резинки. Я наклоняю голову и подставляю шею ветру, пот стекает по лбу и щиплет глаза.

– Отличная картинка. – Хана легонько меня подталкивает.

Я, спотыкаясь, отхожу в сторону и поднимаю голову, чтобы дать ей сдачи. Хана обходит меня, там, в ограде проход, от которого начинается служебная дорога. Проход перекрывают низкие металлические ворота. Хана перепрыгивает через ворота и знаком предлагает мне последовать ее примеру. До этого я не слишком обращала внимание на то, в каком месте мы находимся. Служебная дорога тянется через автостоянку, потом через ряды контейнеров для промышленного мусора и складские ангары. За всем этим виднеется цепочка знакомых квадратных зданий белого цвета, они напоминают мне огромные белые зубы. Должно быть, это один из подъездов к комплексу лабораторий. Теперь я вижу, что поверху ограды намотана спиралью колючая проволока, а на самой ограде через каждые двадцать футов прикреплены таблички: «Частные владения»; «Проход воспрещен»; «Только для персонала».

– Не думаю, что нам можно… – начинаю я.

Но Хана не дает мне договорить.

– Давай, – зовет она, – один раз живем.

Я быстро сканирую стоянку за воротами и дорогу у нас за спиной. Ни души. В маленькой будке охраны возле ворот тоже никого. Я перевешиваюсь через ворота и заглядываю в будку. Там, на столе рядом со старым радиоприемником, который вперемежку с помехами издает обрывки каких-то мелодий, стоит кривая стопка книг и лежит на обрывке вощеной бумаги недоеденный сэндвич. Никаких камер наблюдения я тоже не вижу, хотя в таком месте они должны быть. Все правительственные здания тщательно охраняются. Я медлю еще секунду, а потом перемахиваю через ворота и догоняю Хану. Глаза ее блестят. У меня не остается никаких сомнений – она все это спланировала, это место с самого начала было ее целью.

– Вот так, скорее всего, заразные проникли на территорию комплекса, – задыхаясь от возбуждения, тараторит Хана, как будто мы все это время только и говорили о вчерашнем происшествии в лабораториях. – Как думаешь?

– Думаю, что проникнуть сюда – не самая трудная задача.

Я пытаюсь говорить непринужденно, но мне как-то тревожно. Синие контейнеры для мусора, электрические провода, зигзагом пересекающие небо, сверкающие белые скаты крыш лабораторий… все погрузилось в тишину и замерло, как это бывает во сне или перед сильной грозой. Мне не хочется говорить об этом Хане, но я бы много чего отдала, лишь бы вернуться в Старый порт, в «гнездо» из знакомых улиц и магазинов.

Несмотря на то что вокруг никого нет, у меня такое чувство, как будто за мной наблюдают. Это гораздо неприятнее, чем в школе, на улице или даже дома, где ты привыкаешь следить за тем, что говоришь, что делаешь, и блокируешь свои чувства от посторонних.

– Да уж. – Хана бьет носком кроссовки по плотно утрамбованной дороге. В воздух взлетает, а потом медленно оседает облачко пыли. – Паршивая охрана для важного медицинского объекта.

– Охрана паршивая и для детского зоопарка, – говорю я.

– Обидно слышать.

Голос звучит у нас за спиной, и мы обе подпрыгиваем от неожиданности.

Я резко разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов. Весь мир на мгновение замирает на месте.

У нас за спиной стоит парень – руки скрещены на груди, голову склонил набок. Парень с кожей цвета карамели и волосами золотисто-каштановыми, как осенние листья в ту пору, когда они начинают опадать.

Это он. Тот вчерашний парень с галереи. Заразный. Вот только он явно не заразный – на нем джинсы и голубая форменная рубашка охранника с коротким рукавом, а к воротнику пристегнут ламинированный беджик правительственного служащего.

– Отошел на две секунды воды набрать, – парень продемонстрировал бутылку с водой, – возвращаюсь и что застаю? Самое что ни на есть проникновение в запретную зону.

Я так растерялась, что не могу ни говорить, ни двигаться. Хана, по всей видимости, решила, что я испугалась, и поэтому быстро вступает:

– Мы никуда не вторгались. Мы ничего такого не делали. Мы просто бегали и… и заблудились.

Парень начинает раскачиваться с носка на пятку, руки у него по-прежнему скрещены на груди.

– И никаких знаков не заметили? Ни «Посторонним вход воспрещен», ни «Только для персонала»?

Хана отводит глаза в сторону. Она тоже нервничает, я это чувствую. Пусть она в тысячу раз самоувереннее, чем я, но никому из нас еще не приходилось стоять на открытой местности и разговаривать с парнем, тем более с охранником. До Ханы, должно быть, дошло, что у него уже есть все основания задержать нас.

– Наверное, не заметили, – мямлит она.

– Ну конечно. – Парень явно нам не верит, но с виду хотя бы не злится. – Эти знаки такие неброские. Их всего-то с пару-тройку десятков. Понимаю, трудно заметить.

Он на секунду отводит взгляд и щурится, а у меня возникает такое чувство, как будто он сдерживается, чтобы не рассмеяться. Этот парень совсем не похож на охранников, каких мне приходилось видеть, то есть он не типичный. Типичные охранники, те, которых можно встретить вдоль всей границы Портленда, толстые, хмурые и старые. А вчера я была на все сто процентов уверена, что он пришел из Дикой местности.

Я ошибалась – это очевидно. Когда парень поворачивает голову, я вижу за его левым ухом характерную метку исцеленного. Этот знак ни с чем не спутаешь – три точечных шрама. Ученые, для того чтобы обездвижить пациента на время процедуры исцеления, делают ему за левым ухом укол специальной, только для этого предназначенной иглой-трезубцем. Люди демонстрируют свои шрамы исцеленных, как знаки отличия за какие-нибудь достижения. Крайне редко можно встретить исцеленного с длинными волосами, а женщины, если не носят короткую стрижку, намеренно забирают волосы назад.

Страх постепенно отступает. Разговаривать с исцеленным не запрещено. Закон сегрегации на них не распространяется.

Я не уверена, узнал он меня или нет. Если узнал, то ничем себя не выдал. В конце концов я не выдерживаю, и у меня вырывается:

– Это ты. Я тебя видела…

В последнюю секунду я останавливаюсь и не могу сказать все, что хотела.

«Я видела тебя вчера. Ты мне подмигнул».

Хана потрясена.

– Вы знакомы?

Она-то знает, что я в жизни и двух слов ни одному парню не сказала. Если не считать «извините», когда я наталкивалась на кого-то из них на улице, или «простите», когда я отдавливала кому-то из них ногу. Для девочек все контакты с неисцеленными парнями вне семьи должны быть сведены к минимуму. Даже после того как девушка проходит через процедуру, у нее вряд ли может возникнуть потребность или оправдания для подобных контактов, если, конечно, неисцеленный не врач, учитель или кто-нибудь в этом роде.

Парень поворачивается в мою сторону. У него невозмутимое, как и положено профессиональному охраннику, лицо, но я вижу по его глазам, что вся эта ситуация его забавляет, он даже получает от нее удовольствие.

– Нет, – спокойно говорит он. – Я уверен – мы никогда раньше не встречались. Я бы запомнил.