— Кассия? — зовет мама, стоя перед моей дверью. — Ты опаздываешь к завтраку.

«Я знаю. Я нарочно опаздываю к завтраку. Не хочу сегодня видеть отца. Не хочу обсуждать то, что случилось вчера, но не хочу и молчать об этом — сидеть за столом за своей порцией пищи, стараясь представить себе то, что представить невозможно: дедушка ушел навсегда».

— Иду, — откликаюсь я и выпихиваю себя из кровати. Проходя через холл, слышу объявление по радио и, мне кажется, улавливаю слово «восхождение».

Когда я появляюсь в кухне, отца там уже нет — он уехал на работу. Брэм натягивает дождевик, скалясь, как дикий зверек. Как он мог так быстро забыть о том, что случилось вчера?

— Предполагают, что пойдет дождь, — сообщает он мне, — и у тебя сегодня не будет восхождения. Они только что сообщили об этом на порт.

Мама протягивает Брэму его шапку, и он нахлобучивает ее на голову.

— Пока! — бросает он нам и выходит из дома, на этот раз рано, потому что он любит дождь.

— Так, — говорит мама, — похоже, у тебя есть немного свободного времени. Что ты намерена делать?

Я сообразила мгновенно. Большинство участников восхождения будут слоняться без дела по школьным коридорам или доделывать свои домашние задания в школьной библиотеке. У меня на уме нечто другое — визит в другую библиотеку.

— Я думаю, что могу навестить папу. Мамины глаза смягчаются, она улыбается:

— Я уверена, он будет рад. Ведь ты не видела его сегодня утром. Однако он не сможет надолго оставить работу.

— Я знаю. Я только поздороваюсь с ним.

И уничтожу нечто опасное, то, чего у меня быть не должно. Что-то, чему скорее место в старой библиотеке, если они действительно сумеют восстановить состав всего сгоревшего в трубах мусоросжигателей.

Я беру из контейнера один из сухих треугольных тостов и думаю о том, как стихотворения выглядят на бумаге. Я помню многие слова из них, но не все, а должна помнить все. До последней строчки. Удастся ли мне еще раз тайком взглянуть на листок перед тем, как уничтожить его? Смогу ли я сохранить эти слова навсегда?

Если бы мы умели писать, а не только печатать на наших скрайбах, тогда я могла бы при случае записать их снова. Тогда я смогла бы сохранить их до моей старости.

Выглянув в окно, я вижу Брэма, который ждет аэропоезда на остановке. Дождя пока нет, но Брэм прыгает вверх и вниз по металлическим ступенькам платформы. Улыбаюсь про себя и надеюсь, что никто не скажет ему, чтобы он перестал, потому что знаю точно, зачем он это делает. Если нет настоящего грома, он создаст его сам.

Когда я выхожу из дома, единственный, кто идет по направлению к остановке, это Кай. Поезд в среднюю школу ушел, следующий пойдет в Сити. Кай обязан сообщить на работу, если его активный отдых по каким-то причинам отменяется. Ему не положено иметь ни одного свободного часа. Я наблюдаю за Каем, как он идет, расправив плечи и высоко подняв голову, и меня осеняет: как ему, должно быть, одиноко! Он так долго сливался с толпой, и теперь они снова отделили его.

Кай слышит мои шаги и оборачивается.

— Кассия, — говорит он удивленно. — Ты пропустила свой поезд?

— Нет. — Я останавливаюсь в нескольких шагах, чтобы не отнимать у него жизненного пространства. — Я поеду на этом. Собираюсь навестить отца. Ты ведь знаешь, сегодня восхождение отменили.

Кай живет в нашем городке и конечно знает о вчерашнем визите чиновников в наш дом. Однако он ничего не говорит об этом, как и все. Это не их дело до тех пор, пока Общество не прикажет им вмешаться.

Я делаю еще один шаг к остановке, к Каю. Жду, что он отодвинется, сделает шаг вперед, ступит на лестницу к поезду. И он шагает, но делает шаг по направлению ко мне. Я вижу за его спиной заросший лесом Большой холм питомника и думаю, поднимемся ли мы когда-нибудь на этот холм. Из тяжелых серых туч, закрывших небо, громыхает гром, пока еще в нескольких милях от нас. Кай смотрит вверх.

— Дождь, — произносит он почти неслышно и снова смотрит на меня. — Ты едешь в его офис в Сити?

— Нет. Он сейчас работает в другом месте, на окраине городка Бруквэй.

—Ты успеешь съездить туда и не опоздать в школу?

— Думаю, что успею. Я уже ездила к нему раньше перед школой.

На фоне туч глаза Кая кажутся светлее, отражая серый сумрак вокруг, и меня осеняет тревожная мысль: а вдруг у его глаз вообще нет цвета? Они отражают то, что он носит, то, кем чиновники приказали ему стать. Он был в коричневом — они были карими; теперь он в синем — и они выглядят синими.

— О чем ты думаешь? — спрашивает он.

Я говорю ему правду:

— О цвете твоих глаз.

Мой ответ на секунду лишает его осторожности, но в следующий момент он улыбается. Я люблю его улыбку. Глядя на нее, я узнаю мальчика, каким он был в тот день, у бассейна. Были ли тогда его глаза синими? Не могу припомнить. Жаль, не присмотрелась.

— А о чем думаешь ты? — спрашиваю я. Он, конечно, как всегда, опустит жалюзи и даст обычный, ничего не значащий ответ, вроде: я думал о том, что мне сегодня нужно сделать на работе. Или: как провести часы отдыха в субботу.

Но он этого не делает.

— О доме, — говорит он просто, все еще глядя на меня.

Мы оба пристально и без смущения смотрим друг другу в глаза, и вдруг я чувствую, что Кай знает. Я не уверена в том, чтоон знает — меня или что-то обо мне.

Больше Кай не говорит ничего. Только смотрит на меня своими изменчивыми глазами, о которых я думала, что они цвета земли, а они оказались цвета неба. И я тоже смотрю на него. Мне кажется, что в последние два дня мы больше смотрим друг на друга, чем за все долгие годы нашего знакомства.

Нарушая тишину, женский голос объявляет:

— Аэропоезд приближается.

Быстро и молча мы вместе взбегаем по металлическим ступенькам на платформу, соревнуясь в скорости с далекими облаками. На этот раз мы выигрываем и наблюдаем, как поезд скользит к остановке и тормозит перед нами. Мы вместе вскакиваем в него и присоединяемся к группе рабочих в синей форме и нескольким чиновникам.

Двух мест рядом не находится. Я нахожу место первая, Кай садится напротив. Он наклоняется вперед и кладет локти на колени. Какой-то другой рабочий здоровается с ним, и Кай отвечает на приветствие. Поезд переполнен; люди проходят между нами. Иногда я вижу его, в просветах. Меня поражает мысль, что отчасти причиной моей сегодняшней поездки к отцу является не только необходимость уничтожить листок со стихами, но и желание ехать в одном вагоне с Каем.

Сначала поезд подъехал к его остановке. Он спрыгнул с подножки и ушел, не оглянувшись.

С высокой платформы видна глыба старой библиотеки, покрытая сетью труб мусоросжигателей. Как ноги огромного паука, они опутывают кирпичные стены и углы здания и уходят под его фундамент. Опоры здания библиотеки вывернуты наружу.

Я спускаюсь со ступеней платформы и иду к библиотеке. Я здесь не на своем месте. Это не запрещено, но лучше, чтобы меня здесь никто не видел. Подхожу ближе, чтобы заглянуть в яму. Рабочие, большинство которых одеты в синюю униформу, запихивают кипы бумаг в трубы мусоросжигателей. Отец говорил нам, что иногда, когда они думали, что все бумаги уже уничтожены, они находили стальные коробки с книгами, спрятанные когда-то под фундаментом здания. Будто кто-то хотел сохранить их для будущих поколений. Отец и другие специалисты по реставрации, не найдя в этих книгах никаких специальных сведений, постановили уничтожить их.

Я вижу одну фигуру в белом. Чиновник. Мой отец. Все в этой яме в защитных касках, поэтому мне не видно его лица, но видно, что уверенность вернулась в его походку. Он двигается стремительно, раздавая указания рабочим, и уточняя, какую трубу использовать.

Иногда я забываю, что отец — официальное лицо. Мне редко приходится видеть его на службе, в униформе, которую он носит только на работе. Вид отца в униформе, с одной стороны, радует меня: они не лишили его полномочий после событий вчерашнего дня, по крайней мере пока; с другой стороны, немного нервирует — странно видеть близких людей в разных обличьях.