Вдруг я начинаю надеяться, что чиновники все-таки найдут этот образец в нашем доме.
— Подожди здесь, — говорю я Брэму и иду на кухню. Чиновник биомедицинской службы стоит перед использованным контейнером и водит по нему прибором в разных направлениях. Потом делает шаг в сторону и повторяет эти же движения в другом месте кухни. Я читаю слова, выгравированные на ручке: «Прибор биологического обнаружения».
Я вздыхаю с облегчением. Ну, конечно. Прибор может считать код, который выгравирован на пробирке с образцом дедушкиной ткани. Другие вещи в доме их не интересуют. Они не найдут листок со стихами, потому что они ищут не его. И, может быть, все-таки найдут образец.
Как мог папа потерять такую важную вещь? Как он мог потерять собственного отца?
Несмотря на мое приказание, Брэм идет за мной в кухню. Он дотрагивается до моей руки, и мы возвращаемся в холл.
— Мама спорит с ними, — говорит он, указывая на комнату родителей. Я сжимаю его руку. Им незачем обыскивать отца, у них имеются приборы, которые указывают, где искать. Но мне кажется, они хотят показать: мой отец должен бережно относиться к вещам большой важности.
— Они и маму обыскивают? — спрашиваю я Брэма. Неужели нам всем придется подвергнуться такому же унижению?
— Не думаю, — отвечает Брэм. — Она сама захотела быть вместе с папой.
Дверь спальни открывается, и мы с Брэмом отпрыгиваем в сторону, чтобы дать дорогу чиновникам. В своих белоснежных халатах они кажутся выше ростом. Один из них, решив, что мы напуганы, ободряет нас улыбкой. Но она не помогает, потому что не может вернуть нам образец, а отцу — чувство собственного достоинства. Урон нанесен.
Отец идет за чиновником, бледный и несчастный, В отличие от него, мама раскраснелась и выглядит рассерженной. Вслед за отцом она идет в переднюю, а мы с Брэмом стоим в дверях и ждем, что будет.
Они не нашли образец. Мое сердце падает. Отец стоит посреди комнаты, и чиновник отчитывает его:
— Как вы могли допустить это?
— Я не знаю. Это непростительно. — Его слова звучат тускло и вяло, будто он повторял их столько раз, что потерял всякую надежду, что ему поверят. Он стоит прямо, как всегда, но выглядит усталым и постаревшим.
— Вы понимаете, теперь у нас нет возможности вернуть его, — говорят они.
Отец кивает; его лицо выражает отчаяние. И хотя я сержусь на него за потерю образца, я понимаю, как ему невыносимо тяжело. Ведь речь идет о дедушке. Несмотря на свой гнев, я хочу взять папу за руку, но вокруг слишком много чиновников.
Я лгунья и притворщица. Я тоже сегодня нарушила правила и сделала это намеренно.
— На работе могут быть применены санкции против вас, — говорит одна из чиновниц таким злым тоном, что мне становится любопытно, не накажут ли ее саму. Никто не должен так разговаривать с другими. Даже если человек совершает ошибку, нельзя переходить на личности.
— Как вам могут доверить реставрацию и сохранение ценностей, если вы не в состоянии сберечь единственный образец ткани, да еще такой важный образец? — Другой чиновник говорит тихо. — Вы потеряли образец, принадлежавший вашему собственному отцу. И вы не сообщили о потере.
Отец проводит рукой по глазам.
— Я боялся, — говорит он.
Он понимает серьезность ситуации. Им нет нужды объяснять ему это. Через несколько часов после смерти тело было кремировано. Новый образец получить невозможно. Он ушел. Он ушел. Дедушка ушел навсегда.
Мама плотно сжимает губы, ее глаза горят. Но ее гнев направлен не на отца, а на чиновников, которые его так унижают.
Хотя, казалось бы, все уже сказано, чиновники не уходят. Несколько минут проходят в холодном молчании. Все мы думаем о дедушке, о безвозвратности потери.
Из кухни доносится сигнал: прибыл наш ужин. Мама выходит из комнаты. Я слышу, как она достает контейнеры с едой и ставит их на стол. Потом возвращается, по-деловому четко стуча каблуками по деревянному полу, и произносит, обращаясь к чиновникам:
— Сейчас время приема пищи, — говорит она, глядя прямо на них. — Боюсь, нам не прислали лишних порций.
Чиновники слегка хмурятся. Она что, пытается их выставить? Трудно сказать. Ее лицо кажется открытым, ее тон хотя тверд, но выражает сожаление. И она так мила. Этот румянец, эти длинные, струящиеся по спине светлые волосы. Это, конечно, не должно иметь значения, но почему-то имеет.
Кроме того, даже официальные лица не смеют сильно нарушать время приема пищи семьи.
— Мы доложим обо всем, — заявляет самый высокий из них. — Я уверен, что санкции будут самыми строгими, и в случае повторения подобного за вами будет числиться нарушение.
Отец кивает. Мама бросает взгляд в сторону кухни, чтобы напомнить им, что наша еда здесь и остывает, возможно, теряя при этом питательные вещества. Чиновники коротко кивают всем нам и один за другим, обойдя порт, пересекают холл и удаляются через единственную входную дверь нашего дома.
После их ухода все мы облегченно вздыхаем. Отец поворачивается к нам.
— Простите меня, — говорит он, — я так виноват.
При этом он смотрит на маму и ждет ее ответа.
— Перестань думать об этом, — говорит она решительным тоном. Она знает, что проступок отца будет внесен в базу данных и будет свидетельствовать против него. Она также знает, что теперь нет надежды на возвращение дедушки. Но она любит папу. Иногда мне кажется, что любит слишком сильно. Я и теперь так думаю. Потому что, если она не сердится на него, могу ли я сердиться?
Когда мы все садимся за стол, мама, перед тем как передать отцу контейнер с обедом, на мгновенье обнимает его и кладет голову ему на плечо. Он в ответ гладит ее по волосам и по щеке.
Наблюдая за ними, я думаю о том, что когда-нибудь что-то подобное может случиться со мной и Ксандером. Наши жизни будут так тесно связаны, что любой поступок одного из нас будет влиять на другого до самого конца. Однажды мама пересаживала дерево в питомнике и показала мне его, когда я пришла навестить ее там. Это было маленькое деревце, дерево-ребенок, но оно переплело свои корни с другими деревьями, и нужно было извлекать его осторожно. И когда она наконец вырвала его из земли, оно продолжало цепляться корнями за землю своего старого дома.
Поступил ли так Кай, когда приехал сюда? Привез ли он что-нибудь с собой? Это было бы нелегко. Они следили за ним так зорко, и ему пришлось адаптироваться как можно быстрее. Нет, что-либо реальное пронести было невозможно. Но что-нибудь внутри себя, невесомое? Память о доме, которая питала бы его душу?
Мои кулаки сжаты, ноги ударяют по тренажеру. Я бегу.
Хотелось бы бежать по земле, убежать из дома, в котором царят стыд и печаль. Пот течет по лицу, капает на гимнастический костюм, пропитывает волосы. Я стираю его с лица и продолжаю бег. Оглядываюсь на экран тренажера.
Кривая на экране поднимается вверх, затем достигает высшей точки: симуляция холма. Хорошо. Я достигла пика тренировки, одолела самую трудную ее часть. Тренажер вращается подо мной: он предназначен для бега на месте. Кроме того, он дает информацию о человеке, который его использует. Если вы бежите слишком быстро, вы можете оказаться мазохистом, или анорексиком (человеком, страдающим отсутствием аппетита), или кем-то еще, и вам придется встречаться с представителем Департамента по психологии, чтобы вам поставили диагноз. Если выяснится, что вы так выносливы в беге, потому что по-настоящему любите это занятие, вы можете получить разрешение заниматься атлетикой. У меня оно есть.
В ногах легкая боль; я смотрю прямо перед собой и хочу увидеть дедушкино лицо, чтобы сохранить его в памяти. Если нет надежды, что он вернется, я должна помнить его живым.
Наклон кривой увеличивается. Я не сбавляю скорость. Мне хочется снова ощутить радость от подъема на холм во время восхождения. Свежий воздух. Ветки и кусты, и грязь, и солнечный свет на вершине. И мальчик, который знает больше, чем скажет.
Звуковой сигнал тренажера. До конца тренировки остается пять минут. Это будет оптимальное время для тренировки моего сердца и мышц и для сохранения массы тела. Я должна быть здоровой. Это залог долгой жизни, это делает нас великими.
