Как то ни странно, всю дорогу от аббатства до монастыря Готель думала не о Раймунде, а о сестре Элоизе. Как могла она, ведающая двумя Божьими домами, быть столь терпимой к мирской жизни, да и сама вести себя за стенами храма, как того желала? Она толковала свою веру как инструмент жизни, а не предмет поклонения, пользовалась ею как неким ситом, чтобы отделять худое зерно от хорошего, любить или карать (как это случилось со здоровяком). Знание писания делало её сильной перед невеждами, и она сжимала в руке эту истину как воин меч. «Всегда будь честной, Готель, – учила сестра Элоиза, – и ты всегда будешь правой». Девушка всматривалась в проходящие экипажем виды и спрашивала себя, сможет ли она когда-нибудь стать такой же настоящей.

К вечеру начался дождь. Готель просила двигаться быстрее, но дорога уже сделалась грязной и тяжело проходимой. Промокшие и озябшие от шквалистого ветра, к полуночи прибыли в Аржантёй; едва лошади остановились, Готель бросила экипаж, дорожные размышления и побежала к себе в келью. Она наспех зажгла единственную на окне свечу и увидела лежащее рядом письмо. Какое-то время она всё ещё смотрела на него, не шевелясь, но потом в одно мгновение схватила его и развернула. Приблизившись к свету, она бежала по нему глазами жадно, и с её волос на бумагу капала дождевая вода.

«Дорогая, Готель!

Я понимаю, что мои юные годы не дают вам почувствовать во мне будущей опоры, и мой юный характер пока бывает неустойчив. Я стану лучше, когда подрасту. Однако мне сказочно повезло и уже сейчас я знаю, что нет более прекрасного создания на свете, которому я хотел бы покориться и сделать всё, что мне под силу, чтобы вы обрели то, чего всегда искали.

Я был в лесу и слышал, как шелестит листва, и кричал о вас небесам. Всё здесь: небо и солнце, и птицы ждут вас; я им сказал, что есть на свете та, чей аромат делает лес дивным раем, в чьих руках земной сок делается слаще и цвет полей становится подобен божественному саду. Я утонул в печали моря, незнающего вашего тепла. Я здесь один без вас, и потому молю ответить добрыми словами. Пусть вы решите быть мне лишь подругой, я буду засыпать у ваших ног, и пить из ваших рук, и слушать, как стучится ваше сердце; я буду вами дорожить, делиться с вами самым сокровенным и слушать ваш чудесный смех. А если вы решите быть любимой, я встречу вас, целуя ваши руки, и если вы позволите того, я стану обнимать вас каждый день и утро, и проводить у вас в покоях ночь, и каждый вздох беречь, пока вы спите.

Я смел, пока пишу, но знаю, что, увидев вас, я растеряю все слова и буду нем как тень, хоть слеп к другим и к остальному. Но что во мне всё ещё будет неизменно, так это чувство к вам. Я жду от вас ответа и молюсь богам.

Раймунд, ваш друг и ваш слуга».

«Мой милый друг!

Вы мне своим письмом растрогали всю душу. И уж я совсем никак не ожидала, что с вашей стороны проснутся столь большие чувства. Спасибо вам за тёплые слова, хотя мне показалось, что вы меня сочли почти богиней, которой я, как знаю, не являюсь. Я так же провожу в работе дни и просыпаюсь с первыми лучами. Хвала Святым, Париж ко мне стал благосклонен, и у меня теперь по узкой улице на левом берегу часть дома. Ох, знали б вы, милорд, как чудно пахнет здесь, когда Гийом в окне напротив печёт наутро хлеб! Мне даже кажется порой, что более в Париже места-то прекрасней нет. Мой дом стоит почти за двадцатью другими от реки, и здесь почти безлюдно и спокойно, когда как лишь четыре дня назад, должна признаться, когда я шла к Клеману, то видела плывущее вдоль берега бездыханное тело гнедого жеребёнка. Я больше там стараюсь не ходить, чтоб не испытывать такого потрясенья вновь. А через улицы и ближе и приятней, особенно до наступленья сентября, когда под летним солнцем нагревалась Сена, на узких улочках была одна лишь тень и красота, ведь камень между стен хранит прохладу.

Но я наверно увлеклась, милорд, простите мне мою нескромность, я знаю, вам любим Марсель, который мне совсем неведом. А я так счастлива в Париже, ведь большего желать нельзя; здесь у меня работа и друзья, и дом, мой милый дом, куда я каждый вечер возвращаюсь. И за окном моей мансарды уже взошёл вьюнок, как в Касселе я видела на храме, и я теперь мечтаю лишь о том, как он овьёт моё пристанище лиловыми цветами. А потому, пишите мне сюда, на левый берег. Я жду от вас письма, мой милый друг.

Г.»

«День добрый, дорогая Готель!

Я ваш ответ перечитал сто раз и всё никак не начитаюсь. И с каждым разом больше понимаю, что очарован тем Парижем, которым вы живёте. Такой Париж не виден тем, кто жизнь проводит во дворце или в дороге к таковому. Такой Париж увидеть можно только с вашего окна, поросшего вьюном, и слыша запах хлеба из окна напротив. Мне этот образ стал таким же дорогим, как ваше откровение с природой, когда я видел вас последний раз. Тогда вы пели солнцу и цветам, и так они тянулись к вам, что мне казалось, жизнь они свою вот-вот готовы вам отдать, лишь бы ещё на миг услышать ваш чудесный голос. Да в тот момент я сам был очарован! Я засыпаю, его слыша в голове, такой и нежный и певучий, он ласкою живёт во мне и спать уложит и разбудит. О, Готель! Возвращайтесь, дорогая, по вас скучает юг, ведь ваше сердце так наполнено любовью, что только здесь оно найдёт достаточно ответа в гармонии тепла и света. Марсель, Турин – любой из городов я счастлив буду навещать, лишь только были бы вы ближе. Мне больно думать о Париже, о том, что морю предпочли вы почти другой конец земли.

Но я увлёкся, как и вы писали. Увлёкся вами, дорогая. А вы простите мне настойчивость мою, ведь я… как видно, вас люблю.

Раймунд.»

«Мой милый друг!

Теплее, чем признанья ваши, сейчас, пожалуй, ничего и нет. Париж окутал снег, и я топлю дровами. Мой город стал и чист, и пуст, едва найдешь кого-то за дверями, хотя под белыми снегами он выглядит так сказочно, что взгляд не оторвать и тишину, порой, не хочется будить словами. Да и, сказать по правде, одной лишь собеседницей сейчас является Констанция де Франс. Клеман в Лионе у кузины, и я хожу к графине, а вечером пишу в Прованс.

Ажурным платьям не сезон, и я шью тёплую и грубую одежду и продаю её почти что за гроши, а то бывает, отдаю бесплатно продрогшим, обречённым на скитания или просящим подаяния у берегов льдом скованной реки. Я иногда хочу сама сбежать куда-нибудь, согреться. Под южным солнцем, например, куда вы так меня зовёте, но потом… потом я вижу их глаза и благодарственные слезы, и понимаю, что оставь их я, и их погубят даже лёгкие морозы.

Я жду весны. Дитя тепла. Как вы мне раньше написали, мне юг родней, но более родней весна – пора природы возрожденья, прилива свежих сил. Когда трава проступит вдруг нежданно, хотя её все ждали. Это странно, так ждать, но удивиться всё же, что вот она пришла – весна. Да и подарка краше нет, чем первый цвет, и признаёшь ты сам, не сознавая, – она прекрасна. Снова. Как всегда.

А вы пишите про Марсель, мне ваши письма греют душу. Ведь скоро март, а там апрель, и я забуду лёд и стужу.

Г.»

«Признаюсь сразу, никогда не видел снежного ковра. Марсель зимой прохладой дышит, но ночью лишь мороз едва застудит воду. Я прежде слышал про погоду, что здесь бывали холода и лёд ковал едва-едва, а вот сейчас тепло. Быть может, я ещё увижу снег и в этот год, а может, нет. Одно лишь знаю, дорогая, что брошу скоро все дела, и я клянусь Святым Виктором, поеду вас забрать в Прованс. И вам построю дом с вьюном, и чайки в море за окном вам станут так же дороги, как чары вашего Парижа».

«Мой милый друг, прошу, не надо. Я еду на Сицилию весной, к Сибилле. И к вам заеду, я клянусь, но я прошу, не надо вам пускаться в столь далёкий путь, когда сама я обещаюсь. И море посмотрю, и чаек, и даже снег вам привезу, лишь будьте, друг мой, терпеливы».